Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи

Социализму свойственна не узость, а широта. Он исследует проблему человечества в целом. Он охватывает понятие общества во всем его объеме. Ставя столь важный вопрос о труде и заработной плате, социализм в то же время провозглашает неприкосновенность человеческой жизни, запрет убийства во всех его видах, и разрешает великую проблему — упразднение карательной системы посредством распространения просвещения. (Возгласы: «Превосходно!») Социализм провозглашает бесплатное обязательное обучение, права женщины, ее равенство с мужчиной (возгласы: «Браво!»), права ребенка и ответственность мужчины за них. (Возгласы: «Превосходно!» Аплодисменты.) И, наконец, социализм провозглашает главенство человеческой личности — принцип, тождественный со свободой. Что же это, все вместе взятое? Социализм. Да — но и республика. (Продолжительные аплодисменты.)

Граждане! Социализм ставит во главу угла жизнь, республика ставит во главу угла право. Социализм возвышает индивида, делая его человеком, республика возвышает человека, делая его гражданином. Возможно ли согласие более полное?

Да, мы все согласны между собой. Мы не хотим Цезаря, и я встаю на защиту оклеветанного социализма!

В тот день, когда встал бы вопрос о выборе между рабством, соединенным с благосостоянием, panem et circenses,[30]с одной стороны, и свободой, сопряженной с бедностью, с другой, — ни у кого, ни в рядах республиканцев, ни в рядах социалистов, не возникло бы колебаний! И все как один — я это заявляю, я это утверждаю, я за это ручаюсь, — все предпочли бы белому хлебу рабства черный хлеб свободы! (Продолжительные аплодисменты.)

Итак, не дадим розни зародиться и развиться; сплотимся, братья мои социалисты, братья мои республиканцы, сплотимся как можно теснее вокруг истины и справедливости и сомкнутым строем встанем против врага. (Возгласы: «Да, да! Браво!»)

Кто же враг?

Враг — и больше чем человек и меньше чем человек. (Движение в зале.) Это совокупность омерзительных преступлений, душащих и гложущих весь мир; это чудовище с тысячью когтей, хотя голова у него одна. Враг воплощает в себе извечное злодейство военщины и монархий; он связывает нас по рукам и ногам и грабит дочиста, одной рукой зажимает нам рот, а другую запускает в наш карман; он владеет миллионами, бюджетами, судьями, священниками, лакеями, дворцами, цивильными листами, всеми армиями — но не владеет ни одним народом!

Враг — это то, что властвует и правит; ныне этот враг при последнем издыхании. (Сильное волнение в зале.)

Так будем же, граждане, врагами врага и друзьями между собой! Будем единой душой, чтобы бороться с врагом, и единым сердцем, чтобы любить друг друга! Граждане! Да здравствует братство! (Бурное всеобщее одобрение.)

Еще одно слово — и я кончаю.

Устремим взор в будущее. Подумаем о том грядущем, неизбежном, быть может уже близком дне, когда во всей Европе установится тот же строй, что у благородного швейцарского народа, который так радушно принимает нас сейчас. У этого маленького народа есть свое величие. У него есть родина, именуемая Республикой, и гора, именуемая Девой.

Пусть же, как у этого народа, Республика будет нашей твердыней, а наша свобода, непорочная и ничем не оскверненная, будет, подобно Юнгфрау, девственной горной вершиной, залитой светом! (Продолжительная овация.)

Я приветствую грядущую Революцию!

ОТВЕТ ФЕЛИКСУ ПИА

Брюссель, 12 сентября 1869

Мой дорогой Феликс Пиа!

Я прочел ваше прекрасное и сердечное письмо.

Я не имею права, вы это поймете, говорить от имени наших товарищей по изгнанию. Я ограничиваю свой ответ тем, что касается лично меня.

В ближайшем будущем, я думаю, отпадет барьер чести, который я сам себе установил этой строкой:

Тогда я вернусь на родину.

И, выполнив долг изгнания, я стану выполнять иной долг.

Я принадлежу своей совести и народу.

Виктор Гюго.

ОКТЯБРЬСКИЙ КРИЗИС 1869 ГОДА

Луи Журдану, редактору газеты «Сьекль»

Брюссель, 12 октября 1869

Мой дорогой старый друг!

Мне доставили «Сьекль». Я прочел вашу, лестную для меня, статью; она растрогала и поразила меня.

Поскольку вы ждете моего слова, я его скажу.

Я благодарю вас за предоставленную мне возможность положить конец недоговоренности.

Во-первых, я лишь рядовой читатель «Раппель». Мне казалось, что я сказал об этом достаточно ясно и мне не придется повторять это вновь.

Во-вторых, я не советовал и не советую устраивать какую-либо народную манифестацию 26 октября.

Я полностью поддержал «Раппель», обратившийся к левым депутатам с просьбой организовать выступление, к которому мог бы присоединиться Париж. Сугубо мирная демонстрация, без оружия, подобная тем демонстрациям, какие организуют в таких случаях жители Лондона, подобная демонстрации ста двадцати тысяч фениев в Дублине три дня тому назад, — вот чего просил «Раппель».

Однако раз левые воздержались от этого, народ тоже должен воздержаться.

У народа нет точки опоры.

Итак — никакой манифестации.

Право на стороне народа, насилие на стороне властей.

Не дадим же властям никакого повода для применения насилия против права.

26 октября никто не должен выходить на улицу.

Что, по-видимому, действительно вытекает из создавшегося положения — это отказ от присяги.

Торжественная декларация левых депутатов, освобождающая их перед лицом нации от присяги, — вот правильный выход из кризиса. Выход нравственный и революционный. Я намеренно связываю эти два слова.

Пусть народ воздержится от выступления — и оружие будет бездействовать; пусть депутаты заговорят — и присяга будет упразднена.

Таковы два моих совета. Поскольку вы интересовались моим мнением — вот оно.

Еще одно, последнее, слово. В тот день, когда я призову к восстанию, я буду с вами.

Но на этот раз я к нему не призываю.

Благодарю вас за ваше красноречивое послание. Поспешно отвечаю вам и жму вашу руку.

Виктор Гюго.

ШАРЛЮ ГЮГО

Отвиль-Хауз, 18 декабря 1869

Итак, мой сын, тебе вторично нанесли удар. В первый раз, девятнадцать лет назад, ты сражался против эшафота; тебя осудили. Во второй раз, теперь, ты сражался против войны, призывая солдат к братству, тебя снова осудили. Я завидую твоей двойной славе.

В 1851 году тебя защищали благородный и красноречивый Кремье и я. В 1869-м тебя защищали Гамбетта, этот великий продолжатель дела Бодена, и Жюль Фавр, великолепный мастер слова, в чьем бесстрашии я убедился 2 декабря.

Все хорошо. Будь доволен.

Ты совершаешь то же преступление, что и я, предпочитая обществу, которое убивает, общество, которое наставляет и просвещает, а народам, истребляющим друг друга, народы, помогающие друг другу. Ты сражаешься против мрачного пассивного повиновения — повиновения палача и повиновения солдата. Ты не хочешь, чтобы общественный порядок поддерживался двумя кариатидами: на одном конце — человек-гильотина, на другом — человек-ружье. Тебе больше по душе Вильям Пени, чем Жозеф де Местр, и Иисус, чем Цезарь. Ты хочешь видеть топор только в руках дровосека в лесу, а меч — только в руках гражданина, восставшего против тирании. Законодателю ты ставишь в пример Беккария, а солдату — Гарибальди. Как было не дать за все это четыре месяца тюрьмы и тысячу франков штрафа!

Следует добавить, что ты вызываешь подозрение еще и тем, что не одобряешь нарушения законов с помощью вооруженной силы и, возможно, способен побуждать людей ненавидеть тех, кто производит ночные аресты, презирать тех, кто приносит ложную присягу.

Повторяю, все хорошо.

Я был военным с самого детства. Когда я родился, отец внес меня в именной список Королевского корсиканского полка (да, корсиканского, это не моя вина). И раз уж я вступил на путь признаний, то должен сказать, что именно в этом — причина моей давней симпатии к армии. Где-то я писал:

Но при одном условии: чтобы этот меч был незапятнан.

Меч, который мне по душе, это меч Вашингтона, меч Джона Брауна, меч Барбеса.

Надо прямо сказать нынешней армии, что она ошибается, если считает себя похожей на прежнюю. Я говорю о той великой армии, сложившейся шестьдесят лет назад, которая сначала называлась армией республики, потом — армией империи, и которая, в сущности говоря, прошла через всю Европу как армия революции. Мне известно все, в чем можно упрекнуть эту армию, но у нее были и огромные заслуги. Эта армия повсюду разрушала предрассудки и бастилии. В ее походном ранце лежала Энциклопедия. Она сеяла философию с чисто солдатской бесцеремонностью. Горожан она именовала «шпаками», зато священников называла попами. Она без стеснения расправлялась с суевериями, и Шампионне фамильярно похлопывал по плечу святого Януария.