Николай Зенькович - Тайны ушедшего века. Власть. Распри. Подоплека
Ход мыслей все того же высокопоставленного в прошлом партийного деятеля довольно интересен. По его мнению, чаще всего сходятся люди с противоположными характерами. А Ельцин с Лигачевым были очень похожи друг на друга и принадлежали к одной школе. Те же безапелляционность суждений, отсутствие каких-либо комплексов, рефлексий и сомнений, авторитарность и жесткость. Оба были на равном положении — первыми секретарями обкомов, работали по соседству, притом вотчина Ельцина была куда более значима по экономическому потенциалу, чем аграрный Томск. И вдруг сибиряк, имевший с точки зрения уральца меньше шансов на пост второго лица в партии, нежели он, становится его начальником, отдает приказы и распоряжения.
Наверное, какая-то доля правды в этом психологическом наблюдении есть. Ведь именно после очередной бурной перепалки на Политбюро, которое вел Лигачев, Ельцин вернулся к себе в кабинет и сочинил письмо в Пицунду, где отдыхал Горбачев. Произошло это 12 сентября 1987 года.
— Ельцин был одним из немногих в горбачевском Политбюро, кто каждодневно занимался текущими хозяйственными вопросами, — продолжает мой собеседник. — Они об общечеловеческих ценностях да консенсусах разглагольствовали, а он каждый день считал помидоры, чай, мясо, вагоны. Они по двенадцать часов краснобайствовали ни о чем, а ему надо было город кормить. Москву потянуть не каждый может. Когда Ельцина решили снять, многие не отважились занять его место — ни Медведев, ни Лигачев, ни Воротников. Едва Зайкова уломали.
Действительно, можно представить, что думал Ельцин, присутствуя на еженедельных посиделках Политбюро или Секретариата, глядя на словесные ристалища и краснобайские турниры. Конечно, он чувствовал себя чужаком в этой среде, замыкался, понимая, что не может соперничать с людьми, умеющими произносить красивые слова. Самолюбивому и мнительному провинциалу, привыкшему главенствовать в Свердловске, показалось, что он не вписывается в рамки каких-то непонятных ему отношений. Здесь привыкли думать и действовать только так, как думал один человек — генсек.
Члены Политбюро, как правило, принимали политические решения, а выполняли их другие. Москва же — на виду. И каждый считал своим долгом поделиться на Политбюро теми безобразиями, которые бросались в глаза по дороге с дачи на Старую площадь. Московский секретарь к таким разносам, нередко мелочным, но регулярным, привычен не был. Царь от Свердловска далеко, в кои года почтит визитом, а тут вот он, под боком. Неуютно под строгим надзором уральцу, привыкшему к безраздельной власти. Там всех знал, а здесь поди разберись, кто кому брат, кто сват. Только тронешь — тут же звонок по «первой» вертушке. А еще и вторая есть.
Почему письмо Ельцина, отправленное в Пицунду Горбачеву, осталось без рассмотрения? Казалось бы, надобность во встрече очевидна. Кто знает, может, и не было бы октябрьского бунта, если бы послание было рассмотрено вовремя. Что помешало поговорить по душам, обсудить наболевшее, снять недоразумения? Мало ли какие трения могут возникнуть в процессе совместной деятельности.
Горбачев, по его словам на пленуме, даже членов Политбюро не проинформировал о полученном заявлении Ельцина. Забыл? Потерял? О несобранности и неорганизованности генсека ходили легенды: случалось, что за полчаса до мероприятия он звонил помощнику и спрашивал, где текст выступления, хотя поручение о подготовке давал другому. Начинались суматошные поиски, выяснения. Бывало, что злополучную бумагу не могли найти, хотя секретарши, референты, дежурные перетряхивали все ящики стола. Обнаруживали сутки-двое спустя — среди вороха совсем других бумаг.
Из выступления на октябрьском пленуме о письме в Пицунду:
— Когда я вернулся из отпуска, у нас с ним был разговор на эту тему. Мы условились, что в период подготовки к 70-летию Октября не время обсуждать его вопрос, а надо действовать. И в самом деле, товарищи, часа, минуты свободной нет. Вы, наверное, уже видите, что на пределе все идет. Необходимо решать много вопросов… Мы тогда условились с товарищем Ельциным, что после праздников встретимся, посидим и все обсудим…Я не думал, что после нашей договоренности товарищ Ельцин на нынешнем пленуме Центрального Комитета, имеющем этапное значение для жизни партии и в осознании ее истории и перспектив, представит свои претензии Центральному Комитету. Лично я рассматриваю это как неуважение к Генеральному секретарю, к нашей договоренности.
Итак, по мнению Горбачева, нарушитель договоренности — Ельцин. Однако Борис Николаевич не согласен:
— Еще раз повторяю, это не так. Напомню, в письме я попросил освободить меня от должности кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК и выразил надежду, что для решения этого вопроса мне не придется обращаться к пленуму ЦК. О том, что мы встретимся после пленума, разговора не было. «Позже» — и все. Два дня, три, ну, минимум неделя — я был уверен, что об этом сроке идет речь. Все-таки не каждый день кандидаты в члены Политбюро уходят в отставку и просят не доводить дело до пленума. Прошло полмесяца, Горбачев молчит. Ну, и тогда, вполне естественно, я понял, что он решил вынести вопрос на заседание пленума ЦК, чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной…
По-своему понял Борис Николаевич и сказанное ему по телефону вернувшимся из отпуска Горбачевым о встрече «после праздника». Он подумал, что Горбачев имеет в виду праздник 7 октября — День Конституции. А поскольку приглашения для разговора в этот срок не последовало, решил, что Горбачев, видимо, передумал встретиться и решил довести дело до пленума и вывести из кандидатов в члены Политбюро именно там — для скандальной громкости.
Не правда ли, так и хочется воскликнуть: ах, какие мы нежные и деликатные!
Хорошо по этому поводу сказал бывший член Политбюро Медведев:
— Спрашивается, зачем же было Ельцину мучиться предположениями и сомнениями? Если он видел, что встреча откладывается, почему бы не поднять трубку и не спросить у Горбачева, когда же будет такой разговор? Уверен, что контакты между ними были, ведь под председательством Горбачева состоялось в это время три заседания Политбюро, на которых присутствовал Ельцин…
Контакты между ними были? Вот обрадуются сторонники версии о тайном сговоре! Правда, как тогда понимать то, что случилось на заседании Политбюро 19 января 1987 года? Ельцин, высказавший ряд критических суждений по проекту доклада, с которым должен был выступить генсек на январском пленуме, получил такую резкую отповедь («нам нужна перестройка, а не перетряска») и воспринял ее так болезненно, что ему стало плохо и пришлось вызывать врача.
Когда доктор с чемоданчиком открыл дверь зала заседаний, он увидел, что все разошлись, а его пациент одиноко сидит в кресле, обуреваемый тяжкими переживаниями.
Глава 23
ПОТЕРЯ ГДР
Спустя два года после объединения Германии Берлин принимал двух гостей. Одним из них был экс-президент США Рейган. Вторым — экс-президент СССР Горбачев.
Оба гостя прибыли в германскую столицу на торжества по случаю присвоения им званий почетных граждан Берлина.
Поскольку отмечены были заслуги именно этих двух человек, то им и приписывают ключевую роль в решении судьбы Германской Демократической Республики — государства, просуществовавшего на европейской карте с 7 октября 1949 до 3 октября 1990 года.
Как в действительности произошло воссоединение Германии — согласно воле Горбачева или вопреки ей? Ставил ли советский генсек-президент своей целью «отдать» ГДР Западу? Что это было — освященное благородными помыслами воссоединение, объединение или заурядное включение ГДР в состав ФРГ?
«ГДР в обиду не дадим…»
Между этими словами, произнесенными советским лидером на пленуме ЦК КПСС 9 декабря 1989 года, и благодарным спичем в Берлине по случаю занесения в список почетных граждан германской столицы прошло менее трех лет.
Там, в Берлине, его поджидала довольно горькая пилюля. Оказалось, что немцы, производя экс-президентов СССР и США в ранг почетных граждан своей столицы, одновременно лишили этого звания двух русских. Из списков были вычеркнуты маршал Конев и первый комендант Берлина генерал-полковник Берзарин — Герои Советского Союза. Вместо них вписали имена Горбачева и Рейгана.
Михаил Сергеевич своего отношения к происшедшему не высказал, согласившись тем самым на подобную замену. Ни словом не обмолвился он и о недавнем «дорогом друге», престарелом Хонеккере, томившемся в городской тюрьме Маобит, той самой, где его в течение 11 лет держали фашисты. Впрочем, чем мог помочь ему безвластный Горбачев, сам униженный победившим соперником?
Вот раньше — мог. Что стоило ему на переговорах под Железноводском, когда германский канцлер Коль сам предложил назвать круг лиц, в отношении которых после воссоединения следует отказаться от судебного преследования, вспомнить тех, кто верой и правдой служил Кремлю? Не вспомнил никого — ни молодых выпускников советских учебных заведений, ни старых антифашистов и членов их семей, ни активистов общества германо-советской дружбы, не говоря уже об офицерах армии, безопасности и погранвойск. Президенту СССР вряд ли требовались большие усилия, чтобы заручиться согласием западногерманской стороны относительно минимума социальных гарантий для своих друзей и соратников в ГДР.
