Нил Гейман - Вид с дешевых мест (сборник)

Я ловлю себя на том, что не могу больше думать о политических разногласиях, о борцах за свободу, террористах и диктаторах со всеми их армиями. Все, о чем я могу думать, – это о том, как хрупка человеческая цивилизация. Еще совсем недавно все эти беженцы жили такой же обычной жизнью, как мы. Они держали магазинчики, торговали машинами, работали на фермах и на заводах, владели фабриками, продавали страховки. Никто из них не ожидал, что придется бежать, спасая свою жизнь и бросив все нажитое, потому что возвращаться будет некуда. Что придется выбираться из страны под угрозой смерти, переступая через изувеченные трупы тех, кто пытался перейти границу до них, но был схвачен или пал жертвой предательства.

Я продолжаю ходить и смотреть, разговаривать с беженцами и с руководством лагерей. Прихожу в больницу, где меня знакомят с Айманом – сирийским волонтером-медбратом. Он совершает свой обычный обход: ему надо переодеть лежачих пациентов. Юношу, которому оторвало ноги наземной миной. Одиннадцатилетнюю девочку – той оторвало нижнюю челюсть во время минометной атаки, в которой погиб ее отец. И я понимаю, что больше не могу думать вообще. Могу только плакать. Сначала мне кажется, что это только я один так реагирую, но потом я замечаю, что Сэм, наш видеооператор, тоже плачет.

Как я это вижу, мир делится на людей, которые хотят, чтобы дети не голодали, и людей, которые стреляют в детей. Возможно, это искусственное разделение, но я точно могу сказать, что комиссия ООН по делам беженцев – на стороне тех людей, которые хотят, чтобы дети не голодали. На стороне человеческого достоинства и взаимоуважения. И это редкое счастье – точно знать, что ты принял правильную сторону. Что ты – на стороне человечества.

Эта статья была впервые опубликована в газете «Гардиан» 21 мая 2014 года. С тех пор прошло восемнадцать месяцев, и численность беженцев из Сирии перевалила за четыре миллиона. И еще миллионы людей покинули свои дома и города: они числятся среди «внутренне перемещенных лиц», то есть до сих пор так и не пересекли границу Сирии. Эта проблема требует срочных решений – политических и гуманитарных. Кошмар не кончается.

Я хочу рассказать вам о своем друге, Терри Пратчетте, а это нелегко. Я расскажу то, чего вы, скорее всего, не знаете.

Кто-то, возможно, встречал этого обходительного джентльмена с бородой и в шляпе и с тех пор думает, что познакомился с сэром Терри Пратчеттом. Поверьте, это не так.

На сай-фай конвентах вам часто дают куратора – человека, который станет присматривать за вами и водить с мероприятия на мероприятие, чтобы вы по дороге не потерялись. Несколько лет назад я столкнулся с кем-то, кто курировал Терри на конвенте в Техасе. Его глаза буквально затуманились при воспоминании о том, как он водил Терри с группы к книготорговцам и обратно.

– Какой милый старый эльф этот ваш сэр Терри! – сказал он.

А я подумал – нет, вот уж ни разу.

Давно, в феврале 1991 года, мы с ним ездили в автограф-тур с «Добрыми предзнаменованиями» – книгой, которую написали вместе. Мы могли бы вам порассказать массу не-только-смешных-но-и-правдивых историй о том, что с нами в этом туре приключалось. Терри упоминает несколько из них в этой книге. Данная конкретная история вполне правдива, но она не из тех, что мы обычно рассказываем.

Мы были с ним в Сан-Франциско и только что провели сеанс в книжном магазине, где подписали с десяток экземпляров романа, которые они заказали. Терри поглядел в наше расписание: следующим пунктом программы было радио. Нам предстояло дать часовое интервью в прямом эфире.

– Судя по адресу, это совсем недалеко, всего в одной улице отсюда, – сказал Терри. – У нас есть полчаса. Давай прогуляемся пешком.

Случилось это очень давно, в те благодатные времена, когда не было ни GPS-навигации, ни мобильных телефонов, ни приложений с мгновенным вызовом такси и вообще никаких полезных приспособлений, которые могли бы предостеречь нас, что нет, до радиостанции отсюда отнюдь не пара кварталов. Скорее уж, несколько миль, причем все вверх и по большей части через парк.

Мы звонили на радио всю дорогу – из всех телефонных будок, какие только нам попадались, – чтобы сообщить, что да, мы в курсе, что опаздываем на прямой эфир, и что – перекрестив сердце под пропотевшей рубашкой! – идем так быстро, как только можем.

По пути я пытался щебетать что-то веселое и оптимистичное. Терри молчал, причем так, что было совершенно ясно: что бы я ни сказал, от этого все будет только хуже. Я ни разу за всю дорогу не упомянул, что ничего такого просто не случилось бы, попроси мы книжный магазин вызвать нам такси. Есть вещи, которые потом назад не возьмешь – их нельзя сказать и остаться потом друзьями, и это определенно была одна из них.

Наконец мы добрались до радиостанции – она стояла на самой вершине холма, очень далеко отовсюду – опоздав на наше часовое интервью минут на сорок. Мы были насквозь мокрые и бездыханные, а они как раз передавали срочные новости. Какой-то человек затеял стрелять в публику в местном «Макдоналдсе» – не самая лучшая подводка, когда ты собираешься говорить о смешной книге, которую написал: да, кстати, она про конец света и про то, что мы все умрем.

Радиокоманда была в ярости, и ее можно понять: не самое большое развлечение – вынужденно импровизировать, пока твои гости изволят опаздывать на сорок минут. Не думаю, что оставшиеся пятнадцать в эфире получились очень веселыми.

(Мне потом сказали, что мы с Терри оба попали в черный список на сан-францисском радио: заставлять ведущих сорок минут что-то булькать в пустоту – это не то, что радиовласти легко забывают и тем паче прощают.)

Как бы там ни было, на исходе часа все было кончено. Мы отправились обратно в отель и на сей раз взяли такси. Терри молча кипел от ярости: подозреваю, по большей части на себя и заодно на весь мир, который не сообщил ему своевременно, что расстояние от книжного магазина до радиостанции в реальности куда больше, чем у нас в расписании. Он сидел на заднем сиденье машины рядом со мною, белый от гнева – такой никому конкретно не адресованный комок бешенства. Я попробовал было сказать что-то умиротворяющее. Возможно, что-нибудь вроде: ну, все хорошо, что хорошо кончается, и вообще это был не конец света, так что можно уже больше не злиться.

– Не надо недооценивать эту злость, – сказал Терри, поглядев на меня. – Именно на этом моторе выехали все «Добрые предзнаменования».

Я подумал о том, как энергично, чтобы не сказать одержимо Терри пишет, и как он тащит нас всех за собой – и да, я понял, что он прав.

В книгах Терри Пратчетта есть ярость. Ярость была тем мотором, на котором работали «Добрые предзнаменования», и, если поищете, вы ее там найдете. Это гнев на директора школы, который решил, что шестилетний Терри Пратчетт никогда не будет достаточно умен для экзамена одиннадцатилеток[110]; гнев на пафосных критиков и на тех, кто думает, будто серьезное – это противоположность смешного; гнев на ранних американских издателей, не сумевших успешно вывести его книги на рынок.

Гнев у него всегда близко, и на этом моторе действительно все и работает. К тому времени, как эта книга перевалит в последний акт, и Терри узнает, что у него редкая форма болезни Альцгеймера с ранним стартом, мишени его гнева уже поменяются: теперь он будет зол на свой мозг, и генетику, и – больше всего – на страну, которая не разрешает ему (и другим, кто оказался в столь же невыносимом положении) самостоятельно выбрать способ и время своей смерти.

Сдается мне, этот гнев напрямую связан с основополагающим ощущением Терри, что честно, а что нечестно.

Именно это ощущение честности лежит в основе всей работы Терри и его книг. Именно оно погнало его из школы в журналистику, потом в пресс-службу Центрального электроэнергетического управления и наконец сделало одним из самых любимых и хорошо продающихся писателей в мире.

И это именно чувство честности заставляет его в этой книге – то вскользь, то разговаривая совсем о другом – тратить время на пунктуальное перечисление тех, кто в свое время на него повлиял: Алан Корен, например, ставший пионером многих техник юмористического короткого метра, которыми мы с Терри беззастенчиво пользовались все эти годы; или это изумительное, перегруженное, пьянящее чудо – «Брюэровский словарь фраз и фабул», и его составитель, преподобный И. Кобэм Брюэр, самый прозорливый из авторов. Написанное Терри предисловие к «Брюэру» меня изрядно повеселило. Мы всякий раз в восторге звонили друг другу, стоило нам обнаружить новую, доселе невиданную брюэровскую книгу (Слушай, у тебя уже есть экземпляр «Словаря чудес, подражательных, реалистических и догматических»?).

Собранные здесь вещи охватывают всю писательскую карьеру Терри, от школьной скамьи до Рыцаря Литературного Королевства, и тем не менее образуют единое целое. Ничто из этого не устарело – за исключением, может быть, отсылок к тем или иным элементам компьютерного «железа». (Подозреваю, что если он не передал его еще в какой-нибудь благотворительный фонд или музей, Терри мог бы абсолютно точно вам сказать, где сейчас его «Атари Портфолио» и сколько он заплатил за кустарной работы дополнительную карту памяти, с помощью которой довел объем этой самой памяти до совершенно немыслимого одного мегабайта.) Голос автора в этих эссе всегда принадлежит самому Терри – добродушный, компетентный, здравомыслящий, слегка и сухо позабавленный. Наверное, если смотреть быстро и не особенно вникать, это можно перепутать с «веселым».