Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI
5
Именно это я назвал бы главной причиной нашей труднообъяснимой дружбы, продлившейся двадцать три года. Было еше несколько причин, о некоторых я расскажу. Но прежде чем продолжить повествование, должен сказать, что если нижеследующее слишком походит на личные воспоминания, в которых я занимаю чересчур много места, то происходит это потому, что я не могу — по крайней мере, сейчас — говорить о Стивене Спендере в прошедшем времени. Я не собираюсь играть в солипсистские игры и отрицать очевидное: что его больше нет. Вероятно, мне это было бы нетрудно, поскольку за упомянутые двадцать три года виделись мы нечасто и, самое большее, — в течение пяти дней кряду. Но все, что я думаю и делаю, до такой степени переплетено у меня в сознании с жизнью и строками Стивена Спендера и Уис- тана Одена, что в данный момент вспоминать кажется уместнее, нежели пытаться разобраться в собственных чувствах. Жить — в каком-то смысле значит цитировать, и когда ты что-то выучил наизусть, заученное принадлежит тебе в той же степени, что и автору.
6
В течение нескольких дней, что я прожил у них в доме, Спендеры и Уистан по-матерински меня опекали, во всем вплоть до мелочей, от завтрака до ужина и рюмочки на сон грядущий. Однажды Уистан пытался научить меня, как обращаться с английскими телефонами-автоматами, и был встревожен моей тупостью. Стивен пытался объяснить мне схему лондонского метро, но в конечном счете меня всюду возила Наташа. Мы обедали в Caf6 Royal, в котором протекал их роман во время блицкрига, — они забегали сюда поесть горячего в промежутках между воздушными налетами, а официанты подметали осколки разбитых оконных стекол. («Пока нас бомбили немцы, мы все время думали: в какой момент к ним присоединятся русские? Тогда мы со дня на день ждали русских бомбардировщиков».) Или мы ходили на обед к Соне Оруэлл. («„1984" — не роман, — объявил Уистан, — а исследование».) Потом был ужин в Гаррик-клубе с Сирилом Коннолли (его книгу «Враги обета» я прочел за пару лет перед тем) и Энгусом Уилсоном. о котором я не знал ничего. Первый из них выглядел серым, одутловатым и до странного похожим на русского, второй — в ярко- розовой рубашке — напоминал тропическую птицу. Я не успевал следить за беседой, и роль моя свелась к наблюдениям.
Тогда это случалось со мной довольно часто, и я не раз чувствовал себя неловко. Я объяснял это Стивену, но он явно больше верил в «погружение», нежели в анализ. Как-то вечером они с Наташей повезли меня куда-то в южную часть Лондона, на ужин к местному епископу. На мой неподготовленный взгляд, Его Преосвященство оказался чересчур оживленным, чтобы не сказать — навязчивым, слишком лиловым, чтобы не сказать — голубым. Но еда была великолепная, вино тоже, а на стайку хорошеньких молодых послушников, прислуживающих за столом, было любо-дорого смотреть. Когда трапеза завершилась, дамы удалились в соседнюю комнату, а джентльмены остались пить портвейн и курить гаванские сигары. Напротив меня за столом оказался Ч. П. Сноу, который принялся воспевать достоинства и достоверность прозы Михаила Шолохова. Мне понадобилось минут десять, чтобы припомнить подходящие «гнезда» из партриджского словаря английского сленга (дома, в России, у меня был только первый том) и сложить достойный ответ. Лицо г-на Сноу[62] действительно стало белым, как снег, Стивен захохотал во весь голос. По правде говоря, метил я не столько в розового романиста, сколько в голубого хозяина, чья лакированная штиблета заигрывала под столом с моим честным полуботинком.
По дороге домой, в машине, я пытался все это объяснить Стивену, но он только ухмылялся. Близилась полночь. Когда мы въехали на Вестминстерский мост, он поглядел в окно и сказал: «Все еще заседают». Потом спросил у меня: «Вы устали?» — «Нет», — ответил я. «Тогда зайдем». Наташа остановила машину, мы вышли и направились к зданию парламента. Одолев несколько маршей лестницы, мы попали в большой зал и уселись на стулья на галерее. Если я не ошибаюсь, это была Палата Общин, где шли жаркие дебаты по поводу каких-то налогов. Мужчины примерно одинакового роста и с одинаковым цветом лица вставали с мест, произносили пылкие тирады и садились, чтобы вскоре опять подняться. Стивен пытался шепотом на ухо объяснить мне, о чем идет речь, но для меня все это оставалось в значительной степени загадкой — почти пантомимой. Я сидел, созерцая стропила и витражи. Вот я столкнулся лицом к лицу со святая святых моей юности, и эта близость меня ослепила. Меня затрясло от сдерживаемого смеха. Во всей своей огромности разверзлась пропасть, отделявшая мою психологическую реальность от физической; тогда как последняя расположилась на зеленом кожаном стуле в сердце Вестминстера, первая плелась, волоча ноги, где-то за Уральским хребтом. «Вот что значит путешествовать по воздуху!» — подумал я и взглянул на Стивена. «Погружение» явно работало.
7
Международный фестиваль поэзии оказался обширным, отчасти бестолковым мероприятием, проходившим на южном берегу Темзы в Ройял-Фестивал-холле. Если что-то может быть хуже, чем помесь бедности с бетоном, так это помесь бетона с игривостью. С другой стороны, помесь эта вполне соответствовала тому, что происходило внутри. Западные немцы глубже других прониклись духом места и внесли новый вклад в развитие верлибра, прибегнув к языку поз и жестов. Помню, как Уистан угрюмо произнес, глядя на телемонитор за кулисами: «Вам платили не за это!» Плата была мизерная, но я впервые в жизни держал в руках фунты стерлингов и ощущал некоторый трепет, пряча в карман практически те же купюры, которыми пользовались герои Чарльза Диккенса и Джозефа Конрада.
Прием по случаю открытия проходил на верхнем этаже какого-то небоскреба на Пэлл-Мэлле (кажется, он назывался «Нью- Зиланд Хаус»). Я пишу эти строки и гляжу на снимок, сделанный там в тот самый день: Стивен рассказывает что-то смешное Уистану, который в ответ радостно хохочет, а мы с Джоном Эшбери на них смотрим. Стивен намного выше ростом, чем все мы, и в его профиле — он повернулся к Уистану, — кажется, можно различить нежность; Уистан — руки в карманах — невероятно весел. Их взгляды встречаются; они уже знакомы сорок лет, и им хорошо друг с другом. О, этот непереносимый смех на моментальных снимках! Вот и все, что нам остается, — остановленные мгновения, Украденные у жизни, без намека на предчувствие предстоящей, намного более серьезной, покражи, которая превратит нашу добычу в источник беспросветного отчаяния. Сто лет назад мы были бы избавлены, по крайней мере, от этого.
8
Стивен читал стихи не в тот вечер, что мы с Уистаном, я не был на его выступлении. Но я знаю, что он читал, потому что у меня есть его «Избранное» — он отдал мне книжку, вернувшись после чтения домой. Он пометил в содержании семь стихотворений — как делаем все мы перед выступлением. Книжка была родной сестрой томика, который достался мне в России от студента-англичанина, приезжавшего по обмену, и я знал ее достаточно хорошо, чтобы увидеть, что мои любимые стихи — «Воздушный налет в Плимутской бухте» и «Полярная экспедиция» — не помечены. Кажется, я спросил его, почему, хотя отчасти мог предвидеть ответ: оба стихотворения были довольно старые. Может быть, поэтому я не запомнил, что он сказал в ответ. Зато помню, что разговор довольно быстро перешел на «Рисунки из убежища» Генри Мура, сделанные в лондонской подземке, и Наташа извлекла на свет потрепанное карманное издание этого альбома, которое я взял посмотреть перед сном.
Наверное, он упомянул «Рисунки из убежища», потому что я упомянул стихотворение про воздушный налет. Оно потрясло меня в моем предыдущем, российском, воплощении, несмотря на мой слабый английский, последовательным развитием образов, как бы высвеченных прожекторами, от видимого к воображаемому. Я подумал тогда, что это стихотворение многим обязано современной, посткубистской (в России мы называли ее конструктивистской) живописи, вроде Уиндэма Льюиса. Надо ли говорить, что прожектора были неотъемлемой частью моего детства — более того, это самое раннее мое воспоминание. До такой степени, что по сей день, когда я вижу римские цифры, я тут же вспоминаю военное ночное небо над родным городом. Наверное, я сказал что-то в этом духе Стивену, и сразу же возник небольшой альбом с рисунками Генри Мура.
9
Я никогда не узнаю, что это было: случайный поворот разговора или часть плана Стивена по «погружению» наивного меня. Так или иначе, впечатление рисунки произвели исключительное. Я видел немало работ Мура в репродукциях, всех этих возлежащих микроцефалов, поодиночке или группой. В основном, на открытках, хотя попадалась мне и пара каталогов. Я был достаточно наслышан одоколумбовых влияниях, органических формах, про- тивопосгаалении полостей сплошной массе и т. д., — все это меня не слишком увлекало. Обычное пустословие современного искусства, песня неуверенности.
