Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Даниэль Шрайбер
Только взаимное признание инаковости друг друга позволяет расти отношениям и нам самим, освободив жизнь от уз своих неизбежно ограниченных фантазий. Друзья помогают преодолеть внутренний нарциссический звуковой барьер и воспринять всю реальность жизни. Без них невозможно развиваться, невозможно быть по-настоящему человеком.
Когда думаю о дружеских отношениях в своей жизни, они представляются столь же разнообразными, как и люди, с которыми я дружу. Красивые и ограниченные, нежные и холодные, увлекательные и скучные, поучительные и раздражающие. Ни одни не соответствуют идеалу унисона, ни одни не гармоничны полностью. Семантика дружбы и ее старомодные идеалы несущественны перед лицом настоящей дружбы. В ней нет правил, имплицитных или эксплицитных уставов, контрактов, принудительных мер и внешних ограничений. Есть только «Я», «Другой» и то, что происходит между нами. Дружба вплетается в жизнь так идеально и так несовершенно, как только и может быть в реальности.
В те недели болезни, которые я провел дома один, с книгами и за письмом, я чувствовал себя менее живым, но не прекращал разговаривать с друзьями. В этих беседах они были мне и чужими, и близкими одновременно, в этих беседах я мог взглянуть на их взгляд на мир. Я мог просить о близости и знать, что есть люди, которым небезразлична моя жизнь. Удивительно, но мне не было одиноко; в сущности, я даже не чувствовал, что один.
Одиноко как никогда
Рано или поздно многие из нас оказываются в точке, когда понимаешь, что жизнь не такая, какой всегда казалась: внезапно рушатся былые представления и сбываются мрачные предчувствия. Вдруг осознав, что вот он, переломный момент, всем естеством отказываешься в это верить. Когда пандемия достигла в Германии первого пика, меня охватило именно это чувство.
Оглядываясь назад, я затрудняюсь сказать, почему ситуация долгое время казалась мне такой нереальной – возможно, психика защищала от объективного восприятия происходящего. И только за ужином с Йенни, моей подругой из академической среды, все изменилось. Мы знакомы еще со студенческих времен, когда, будучи аспирантами, делили кабинет и вместе гуляли по вечерам. Перед встречей мы убедились в отсутствии симптомов и поначалу говорили о других вещах. Но после ужина, пока мы шли по темному вечернему Моабиту, она рассказала, что сестра ее жены, медсестра из берлинской клиники «Шарите», настоятельно предупреждала: в Германии будет так же плохо, как в Китае. Здесь никто не готов к эпидемии такого масштаба. Надо готовиться к внезапному карантину и запасаться продуктами, чтобы перетерпеть две недели в четырех стенах.
На следующий день Йенни напомнила мне о продуктах, написав сообщение. Когда я зашел в супермаркет за углом, пустые полки лишили меня дара речи. Не было ни муки, ни сахара, ни макарон, ни чечевицы, ни дрожжей, ни туалетной бумаги, ни кухонных полотенец. Я предположил, что это временное явление, и поначалу совсем не беспокоился. У меня все еще было достаточно муки для хлеба, который я пек каждую неделю, да и в кухонном шкафу лежали пакет зеленой чечевицы, коробка хороших макарон и приличные итальянские консервированные помидоры. Но чем дольше я смотрел на пустые полки, тем сквернее становилось на душе. Мне казалось, будто только что начался новый фильм и реальностью моей жизни овладел другой нарратив – нарратив апокалипсиса. Баланс социальной жизни вдруг оказался невероятно шатким. Если уже в этой сравнительно расслабленной ситуации человеческая солидарность дала сбой и одни люди скупали годовой запас пшеничной муки прямо из-под носа у других, то что же будет, дойди дело до настоящей катастрофы? Именно здесь, в этом супермаркете, меня поразило осознание, что отныне я полностью предоставлен самому себе. Мне будто нанесли удар.
Даже если чувство одиночества неминуемо, когда живешь один, такая жизнь не обязательно должна быть одинокой. Я не боюсь быть один. Да, иногда я от этого страдаю, но в целом воспринимаю свою жизнь-одному не как изъян, а как нечто, чем можно наслаждаться. Мне приятно быть дома, и квартира полностью соответствует моим эстетическим представлениям. Мне нравится следовать своим меняющимся по сезонам суточным ритмам и ни перед кем за это не отчитываться. Конечно, я люблю чем-то заниматься вместе с людьми, которые есть в моей жизни. Но я также люблю быть один.
Возможно, это идет из детства. Я вырос в большой семье в деревне, где всегда что-то происходило. Это, может, и было хорошо, но огромным удовольствием для меня было отгородиться от всего вокруг, читать или часами гулять с собакой, погрузившись в раздумья, по лесу либо вокруг озера. Чем старше я становился, тем больше эти часы заполнялись письмом. Одиночество будто немного отделяло меня от мира и в то же время создавало новую связь с ним.
Позже, на заре взрослой жизни, мне предстояло утратить этот навык. Долгое время я не мог оставаться один без того, чтобы меня не охватила острая тревожность. Чтобы ее унять, я шел в бар, знакомился с людьми, пил, развлекался и флиртовал. Так было много лет, и, если бы я не завязал с алкоголем, это с легкостью продолжалось бы еще столько же, пока в один прекрасный день все это не перестало бы помогать. Я снова учился ценить одиночество. Сегодня мои будни определяет ощущение, что мне не хватает времени на себя самого и на все то, что хочется сделать, не хватает времени на книги, которые хочу прочитать, выставки, на которые хочу сходить, концерты и оперы, которые хочу послушать, фильмы и сериалы, которые хочу посмотреть. Не хватает времени на рецепты, которые хочу попробовать, прогулки, которые хочу совершить, книги, которые хочу написать.
Однако пандемия полностью вывела мою жизнь в одиночестве из равновесия. Чем дальше, тем более одиноким я себя чувствовал – хуже, чем в самые тяжелые фазы депрессии. Казалось, мне еще никогда не было так одиноко.
Одиночество для каждого из нас означает что-то свое. Одних оно охватывает редко, других – постоянно. Мы все ощущаем его по-разному и по-разному с ним справляемся. Кто-то чувствует себя одиноким уже после нескольких вечеров, проведенных наедине с собой, кому-то хватает минимального социального контакта. Но никто не может быть одиноким подолгу без ущерба для себя. Острое, длительное одиночество вызывает у большинства из нас эмоциональный голод, серьезную душевную боль, которая сопровождается вопиющей утратой смысла, резким падением самооценки, чувством стыда, вины и отчаяния. Одиночество отдаляет тебя не только от других людей, но и, странным образом, от самого себя, от тех сторон твоего «Я», которые существуют только в связи с социальными взаимодействиями. По ощущениям это может напоминать психическое расстройство, но одиночество – не болезнь, а чувство. Сложное, конечно, но чувство. Это очень важное различие[62].
Как отмечает норвежский философ Ларс Свендсен, нынешняя озабоченность этой темой и расхожая мантра об «эпидемии одиночества» обусловлены фундаментальным непониманием. На основе растущего в западном обществе числа людей, которые живут одни, автоматически делается вывод, что все больше процент тех, кто чувствует себя одиноким. Однако «быть одному и быть одиноким – это совершенно разные вещи. Они не коррелируют ни логически, ни эмпирически»[63]. Хотя статистическая корреляция между одиночеством и жизнью одному действительно существует, ее степень и значимость обычно переоцениваются. Начиная с 1950-х годов социологи и журналисты периодически заявляют о «новом одиночестве» и сетуют на упадок традиционной социальной поддержки, хотя статистических подтверждений этому, кроме роста числа людей, которые живут одни, почти нет[64]. Иными словами, одиночество нельзя диагностировать по отсутствию любовных отношений; множество других социальных связей в жизни также способны удовлетворить нашу потребность в близости.
Я не говорю, что социальная изоляция не становится для многих проблемой. То, что она провоцирует серьезные физические и психические заболевания, по большому счету не вызывает
