Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6330 ( № 26 2011)
– Возвращаетесь ли вы к своим старым переводам?
– Обязательно. Каждый раз после встречи с автором перечитываю переводы и вижу: не то, надо исправлять.
– А кто для вас авторитеты из русских переводчиков?
– Тех, кого могу проверить: читаю по-английски, по-польски, часть славянских текстов, даже по-сербски. Выше всех ставлю Гелескула, когда ещё входил в перевод, для меня его тексты были образцами. Тем более получил подтверждение этому от знающих испанский Дубина и моего учителя Анатолия Якобсона. У Асара Эппеля потрясающие переводы с польского, поражён, что такое бывает. Если говорить не только про живущих, Самойлова считаю переводчиком высшего класса. Именно с подстрочников. При переводе с подстрочника он каким-то десятым чувством угадывал, что там на самом деле есть.
– А из поэтов старше Самойлова?
– Думаю, Заболоцкий. Читал мало переводов Цветаевой, они совершенно ею пропитаны. Обожаю Пастернака как поэта и личность, нахожусь под гипнотическим воздействием его стиля, переводы его тоже люблю, но они немедленно узнаваемы. А Маршак – эталон внятности. Лозинский? Не знаю. Левик? Не могу судить. Хорошо читаются переводы Солоновича, но я не знаю итальянского, сторонние отзывы о нём замечательны.
– Чтобы понять качество перевода, вам надо его сравнить с оригиналом?
– Качество стиха можно и так определить, но для того, чтобы дать анализ перевода, надо его сравнить с подлинником. Если сохранено более условной половины того, что составляет уникальность оригинала, – это перевод, если меньше – нет. От некоторых оригиналов остаётся так мало, что получившееся я считаю самостоятельными стихами. Пришлёт знакомый книгу: «Отзовись, скажи что-нибудь». Ответ: «Это потрясающе, старик» – его не устроит. Я был знаком с Кавериным, последние три года его жизни мы вместе создавали издательство. На моей памяти он написал две повести, давал друзьям текст и говорил: «Никаких комплиментов». Только что и почему плохо, как сделать лучше. Так и надо. Если тебе переводчик прислал свою работу и ты в состоянии прочесть оригинал, надо читать – совместный анализ текста выявляет то, что оба могли проморгать. Мне самому много раз оказывали такую помощь.
Беседовала Елена КАЛАШНИКОВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,5 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
Своими словами
Литература
Своими словами
ПЕРСОНА
Екатерина ИВАНОВА, САРАТОВ
Марина Вишневецкая – лауреат премий журнала «Знамя» (1996, 2002), Ивана Петровича Белкина (2002), большой премии им. Аполлона Григорьева (2002). Рассказы входили шорт-листы премии им. Ю. Казакова (2000, 2001, 2002).
В творческой судьбе Марины Вишневецкой определяющую роль, без сомнения, сыграла книга «Кащей и Ягда, или Небесные яблоки. Опыты. Рассказы». Появление блистательных «Опытов» в творчестве Вишневецкой – это своеобразный итог поиска нужной интонации – интонации выговаривания правды до конца. Вишневецкая нашла эту тональность не сразу. Главная героиня рассказа «Опыт иного» У. Х. В. пытается осмыслить свою жизнь сквозь призму восприятия своей сестры: «Мне обидно, что мы до чего с ней разные такие, что я ни в чём понять её не могу. Так я что придумала? Я теперь коробку с фотокарточками беру <…> и так говорю себе: Лара – это ведь я, я – Лара!.. Вот такая Лара из меня никудышняя. А из неё Ульяна бы никудышняя вышла. Потому всякий человек на своём и стоит, что он на другое не дееспособен!»
Бытовые отходы
Зина, героиня повести «Вот такой гобелен», от природы, вернее от автора, наделена искоркой таланта, что и позволяет ей сохранить свою личность хотя бы от некоторых соблазнов. Пусть ей не удаётся создать нормальную семью, потому что её отношения с нелюбимым мужем, в общем-то, случайным человеком в её судьбе, нельзя назвать иначе как сожительством, но она смогла отстоять своё право быть матерью и не продать малолетнюю дочь богатой паре, склонной к преступным авантюрам. Зина в каком-то смысле личность исключительная, и эта исключительность подарена ей автором как палочка-выручалочка.
А если нет таланта и никто не протягивает тебе руку помощи из-за границы текста? Такова героиня рассказа «Бытовые отходы». Она «пошла по рукам» ещё в родном городе, а в столице окончательно стала «отходом». Её бьют, насилуют, словом, «доламывают», постепенно лишают человеческого облика. И её счастье, что у неё нет ни таланта, ни жизненного опыта, ни элементарно ума, чтобы осознать ужас своего положения. Но парадокс рассказа Вишневецкой в том, что он не об ужасе, а о первой любви, которая вырастает, как цветок на помойке, но ничем не отличается от цветов на клумбе, – такой же чистой, наивной, смешной, как влюблённость любой благополучной девочки 18 лет.
Рассказ «Бытовые отходы» написан от третьего лица, а кажется, что от первого, настолько достоверно Вишневецкая реконструирует речевой облик своей героини: «Ольга пошла в туалет и позвонила старшему брату сказать, что так потрясающе в её жизни ещё не было никогда, чтобы кабак и фонтан не снаружи, а прямо внутри, и чтобы в нём золотые рыбки, и чтобы один гость – риэлтер, другой мерчандайзер… «Ты себе понимаешь, кто такой мерчандайзер?» Но Юрик сказал: «Ты, бля, кончай гастроли, ну? я те, бля, урою, ты только приедь!» И Ольге от этого стало ещё веселей <…>. И она чисто матом ему сказала, пусть теперь другую дуру себе поищут, а у неё квартира в Москве и жених секьюрити, сам, кого захочет, того и уроет». Вишневецкая именно реконструирует внутренний монолог Ольги, а не даёт ей слова, главным образом потому, что это слово будет матерным. В тексте блестяще решена очень сложная задача: передать речь безъязыкого поколения. Как правило, поток брани передаётся «как оно есть», и разрушительная сила нецензурной лексики уничтожает всякий намёк на художественное осмысление реальности. Вишневецкая, напротив, даёт в тексте «островки» речи героев, погружённые в стихию авторского лирического начала, она проговаривает и договаривает за Ольгой то, что сама героиня не в состоянии произнести, но в состоянии почувствовать. «Бытовые отходы» страшнее, но и правдивее повести «Вот такой гобелен», а значит, эта история не напрасно была рассказана во второй раз.
Селище: место пусто
«Кащей и Ягда» – единственный роман Вишневецкой – стоит особняком в её творчестве. Странно, что для создания романного полотна Вишневецкая выбрала не один из социально-психологических сюжетов своей прозы, но условное эпическое время и условное фольклорное пространство. «Технически» Вишневецкая пытается в своём романе найти недостающее звено между несохранившимся «текстом» славянского язычества и русской народной сказкой. Очевидно, что роман для Вишневецкой – попытка кардинально сменить интонацию, играя на чужом эстетическом поле (в данном случае – «славянского» фэнтези), в каком-то смысле уйти от себя.
Перекинуть мостик от раннего творчества Вишневецкой к её неожиданному опыту, в общем-то, несложно. Бросается в глаза, что «Кащей и Ягда» – это попытка соединить две линии прозы – сказочную, в последней книге не представленную, и социально-психологическую. Очевидно, что и герои при всей экзотичности их судьбы во многом родственны другим персонажам прозы Вишневецкой. Прежде всего это касается Кащея, который ни в малейшей степени не напоминает своего фольклорного тёзку. Кащей – ещё один из персонажей писательницы, который отмечен печатью инакости. Он, пленник, человек не славянской внешности, чужой культуры и веры, реально играет вакантную роль Ивана-царевича и по совместительству культурного героя, уничтожающего чудовищ. Кстати, само чудовище, брат главной героини Жар (Змей Горыныч) в смысле чуждости персонаж ещё более колоритный, но совсем не страшный.
На первый взгляд, мир Селища (обобщённый образ некой праславянской народности) опирается на закон, обряд и ритуал, однако и то, и другое, и третье постоянно нарушаются. В данном случае важно не то, что происходят единичные нарушения правил, которые только подчёркивают незыблемость основ, а то, что так было изначально, что этот якобы патриархальный миропорядок основан на преступлении: сначала сына против отца, а затем – брата против брата. Отсюда внутренняя пустота этого мира и этого мифа. И если борьба Перуна с отцом вызывает в памяти известный сюжет древнегреческой мифологии, то смертоубийственная рознь Богумила, отца правящего князя и Родима, предательски убитого братом в Священной роще, звучит как смутное эхо истории Каина и Авеля.
Второй отзвук Священной истории, уже более явственный, относится к любовной линии романа. Дело даже не в том, что влюблённый в Ягду Кащей из божественного сада похищает запретный плод. Гораздо важнее, что, описывая любовь Кащея и Ягды, Вишневецкая рисует страшную духовную метаморфозу, уродующую душу и (со временем) тело героев, буквально превращающую их в чудовищ, обречённых вечно жить в аду нелюбви. Разве не таким же жалким чудовищем смотрится падший человек по сравнению с библейским Адамом?
