Андрей Грунтовский - Разговор в письмах о материке Россия
Если обобщить истинно виноградовское понимание народной культуры, то именно народная философия и является содержанием народной педагогики. Ведь смыслом традиционного общества является передача традиционного мировоззрения от поколения к поколению, а все прочее (песенный фольклор, материальная этнографическая культура) — лишь инструмент к тому. В своих набросках Георгий Семенович говорит о богословии, в печатной же статье (по попятным причинам) — о философии.
Попробуем вкратце развернуть тему. Богословие есть познание о мире, Боге и человеке с точки зрения Писания и Предания. Философия есть продукт богословия, явившийся в результате секуляризации сознания. Таким образом, философия — это тоже понятие о мире, но с помощью человеческого опыта. Поскольку в традиционной культуре мы имеем дело с сознанием традиционным (то есть религиозным), то и должны говорить не о народной философии, а о народном богословии, которое содержится во всей полноте народной культуры. Именно наличие народнобогословского содержания и делает традиционную культуру тем, чем она является, и собственно народ — народом. (Совсем неплохое определение нации дает И.В. Сталин: «Нация есть… общность людей, возникшая на базе языка, территории, экономической жизни и психологического склада, проявляющегося в общности культуры… Достаточно отсутствия одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией…» («Марксизм и национальный вопрос»). Грустное пророчество! Но оставим пока…)
В начале XX века в одноименной работе Е.Н. Трубецкой определил древнюю иконопись как «умозрение в красках», а в другом месте — как «богословие в красках». Перефразируя Евгения Николаевича, мы назвали народную культуру «богословием в песнях». Как икона является символом
Господа, так и слово (пропетое, проговоренное) является его (слова, логоса) проявлением, материальным знаком незримого духовного мира.
Ну а что же заявленная тема конференции? То-ле-рантность, то-ли-не-рантность… Точнее было бы слово ментальность (по-русски «душевность»), но и оно не отражает основу русского характера, ибо сердцевина его — дух. Но в западных языках и слова-то такого нет. Народное богословие и, следственно, народный характер сформировались задолго до появления государства. Они есть следствия Промысла Божьего о России, сотворенного «прежде всех век» логоса нации.
Поставим вопрос так: действительно ли фольклор сохранил свой богословский стержень (попросту — русский дух) с Адамовых времен или он (дух) постоянно воспроизводится в силу своей онтологической сущности? В силу своего отличия (не секуляризированного состояния сознания) от современного искусства.
Верно и то и другое: народная ментальность, русский дух и определяющее их народное богословие сохранились с древнейших времен — с момента создания русского языка, с момента исторического проявления русского (славянского) логоса. (Здесь необходимо построить то, что я назвал антропологией слова: слово имеет тело, душу и дух, ибо, как и сам человек, сотворено по образу и подобию Слова. Дух слова — эго логос, имеющий быть в инобытии, через процесс сознания проявляемый в бытие.) Язык, фольклор, народное богословие есть тождественное телесно-душевное проявление логоса народа. Тождественность.
И вместе с тем каждый раз, когда фольклорное произведение воспроизводится, происходит сиюминутное (здесь и сейчас) творение русского духа, воссоздание народного богословия (в нераскрытом, говоря математическим языком — в нераспакованном виде). Именно этим, а не одним только «звукоизвлечением» определяется «аутентичность» данного типа искусства. Собственно, тут и не об искусстве речь, а о форме сознания. Современный достойный исполнитель пребывает при сем в двух формах сознания: традиционной — она его и вдохновляет, и животворит, и ради нее он и занимается фольклором, и современной, секуляризированной, от которой почти не в силах отстать. Подлинное фольклорное исполнение — это и есть истинное национальное самосознание.
Выходит, пока мы поем — мы русские, а разъехались с фестивалей — опять постсоветские безбожники.
Отчего нужна человеку Церковь? Дабы было куда притекать воссоединяться с Богом молитвенно и через таинства. Отчего даден нам фольклор? Дабы через его «таинства» воссоединяться со своим народом. Народность, народное богословие ни в коей мере не могут подменить Церковь (богословие православное). Это две единосущные (так как от Святого Духа), но неслиянные составляющие русского человека. В их полноте он нуждается, как никогда.
Так то ли или не то ли?.. Отнюдь не одним терпением определяется русская душа. Когда мы толерантны? Когда по-евангельски подставляем другую щеку (снимаем последнюю рубаху и т. д.), но потом бьем наотмашь «по полной программе»? Когда русский человек толерантен: когда отступает до Москвы или когда гонит захватчика до Берлина, а то и до Парижа? Да, «русский долго запрягает, но быстро едет». Да, пожалуй, есть высочайшее смирение в наших духовных стихах (ни в одном фольклоре такого не найти). Но и нигде нет такой воинственности, силы ратного духа (обратитесь к нашей мужской традиции)! Bo r чего так катастрофически не хватает ныне. А забугорные лжеученые внедряют по всем каналам: «Русский человек толерантен, толерантен, толерантен… Усни, мужик, не вставай с печи!» Загипнотизировали, бесы. Лучшие же наши качества — терпение и терпимость — обернули против нас. Но заметим, смирение — это категория из другого измерения. Смирение вполне сочетается (и даже необходимо!) с воинским духом.
Да, русский человек терпелив, но он еще и совестлив, а значит, и нетерпим ко лжи и насилию. А вот это — совесть — уже не входит в планы американских кукловодов! Вот это уже непреодолимое препятствие к «свободному» (то есть содомскому) обществу, что мыслят они построить на Руси. Да не будет!
Заметим еще, что в греческом языке нет такого понятия, как совесть, и Православие, сформированное первоначально по-гречески, зиждется на антитезе грех — покаяние. Русское народное богословие стоит на понятии совесть, что подразумевает участие силы духа. В этом — некоторое особое, национальное понимание вопроса о свободе воли, которое, впрочем, не выходит за рамки ортодоксального Православия, а, наоборот, отражает, как нам кажется, истинное понимание вопроса. Вернемся к этому чуть позже…
Мы живем в эпоху информационных войн. Задумаемся, кому выгодно убедить нас нашими же силами в якобы свойственной русской душе толерантности? Чем всегда был опасен для врага русский солдат? Чем устрашал и устрашает поныне неприятеля? Толерантностью разве? «Нашей огромности боятся…» — говаривал Александр III. Но не только географической огромности, а и широты душевной, а и величия духа. В четырехтомнике «Великая Отечественная…» среди прочего следующие цифры: 268 человек удостоены звания Героя посмертно за то, что повторили подвиг Александра Матросова (а сколько не отмечены звездами!). Но были ли подобные подвиги в армии союзников? Отнюдь. Ни одного. А сколько было отслужено католических молебнов, сколько призывов «полагать душу за друга своя»! Догма одна, ментальности разные…
Итак, постараемся определить основные черты народного богословия.
Монизм. В нашем аспекте даже не главное формальное определение конфессии: моно- или политеизм (Протестанты и прочие еще и обвинят нас в многобожии: вот, мол, схизматы поклоняются и Николе, и Георгию, Флору и Лавру, Косьме и Дамиану, а мы-де одному Господу!) Краеугольным камнем русского народного богословия является выбор: монизм — дуализм.
Так, западное мышление изначально дуалистично. И, несмотря на формальную монистическую догму, католичество, а тем паче протестантизм учения практически дуалистичные, что и предопределило их скорую секуляризацию и переход в постхристианское состояние. Ренессанс, переход к капитализму, урбанизация на Западе не потому, что мы — нация молодая, а там-де старая и проч., а потому, что дуалистично общественное сознание, дуалистичен западный логос.
Наше народное богословие несомненно содержит изначальный, восходящий к Адаму монизм, что определяет дух фольклора (особенно эпос и сказку), и это же определило успех Православия на русской почве: создание Третьего Рима.
Эсхатология. Во времена святого Андрея Рублева и при его непосредственном участии рождается удивительное явление в Русской Церкви — иконостас. Русская литургия приобретает особый смысловой оттенок. Если в греческой Церкви человек в храме содеивался участником Тайной вечери (евхаристическое начало), то в русской — за деисусным чином открывался «Спас в силах» и сквозь евхаристию проступал Страшный суд. Это усиливало покаянный мотив во всем укладе русского бытия.
Почему именно так? А потому что тема Страшного суда уже была развернута в народном богословии, особенно в духовном стихе (духовным стихам в фольклоре надобно посвятить отдельную главу). Существовали ли на Руси подобные песнопения в дохристианские времена? Ответ на это дает изучение таких стихов, как «Голубиная книга», «О Егории храбром» и других: да, существовали! После крещения Руси эсхатология стала одной из центральных тем духовных стихов, и, на наш взгляд, это и привело в XIV–XV веках к созданию русского иконостаса.
