Андрей Грунтовский - Разговор в письмах о материке Россия
Дискуссия затянулась, но, нам представляется, именно в фольклоре (стихе, эпосе, воинских песнях, пословицах…) находит наиболее верное отражение представление о свободе воли. «Вольному — воля, спасенному — рай» — в одной фразе целое учение, недоступное Канту и Ницше. Видимо, народное богословие определило триумф и трагедию русских бунтов, вплоть до уникальной попытки построения коммунизма.
Только определившись со свободой воли, можно понять решение теодицеи и в итоге построить — наконец-то! — православную историософию. Сколько сил было отдано поиску смысла истории в русской философии… Какова же историософия в народном богословии? На это опять-таки отвечает «Голубиная книга» (конечно, историософские воззрения распространяются на всю традиционную культуру):
Не два зверя собиралися,Не два лютые собегалися,Это Кривда с Правдой соходилися,Промежду собой бились-дрались,Кривда Правду одолеть хочет.Правда Кривду переспорила.Правда пошла на небесаК Самому Христу, царю небесному;А Кривда у нас вся пошлапо всей земле…От Кривды стал народнеправильный…Неправильный народ, злопамятный:Они друг друга обмануть хотят,Друг друга поесть хотят,Кто не будет Кривдой жить,Тот припаянный ко Господу,Та душа и наследуетСебе Царство Небесное.
Примечательно, что битва Правды с Кривдой здесь происходит в доисторический период, то есть отрицается эта, столь характерная для западного мышления, извечная борьба добра и зла (дуализм). Второе, что примечательно, — победа Правды (отрицание всяческих гностических искушений). Естественно, Правда — «на небеси», но свободной волей своей человек соделывается причаянным ко Господу и — в этом и смысл истории — наследует Царство Небесное. История мыслится как Промысл Божий, который человек призван осуществлять. Иного смысла история, как и жизнь человеческая, не имеет. Впрочем, конкретные исторические события тоже находят свое историософское осмысление в народной культуре (см. исторические песни и баллады).
Подводя итог, можем повторить определение истории, уже неоднократно высказываемое нами: история есть реализовавшаяся во времени культура. А культура, в свою очередь развернутая в пространстве, — история. Что еще можно и нужно добавить, так это пушкинскую историософскую формулу (из его ответа Чаадаеву): «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал» — вот точное отражение народного мировоззрения.
Можно просмотреть особенности народного богословия, сличая, допустим, греческие, апокрифы и наши. Есть общее, но есть и сугубо свое. Совершенно очевидно, что основы народного богословия проявились тогда, когда «образовывались» русский язык и фольклор. То есть примерно шесть тысячелетий назад (по данным лингвистики), что и соответствует Писанию («Вавилонское столпотворение»).
Разумеется, это самый краткий обзор народного богословия.
О пользе фольклористики. Для того чтобы обрисовать, например, иудейскую ментальность, достаточно выстроить в ряд ветхозаветные сюжеты: один брат убивает другого, ему показалось, что Бог любит брата сильнее… Другой брат продает свое первородство за чечевичную похлебку. Еще братья: продают меньшого в рабство, потому как любим отцом… А у нас? Какое у нас, у диких русских, Писание? Обратимся к результатам фольклорных исследований: вот классификация былинных сюжетов, например. Сюжеты вообще-то общемировые, но… по вопросам богословским (см. выше) наши герои поступают исключительно национально.
Для написания курса народного богословия, — а будет, наверно, и такой курс! — необходимо создать (и прокомментировать в богословском аспекте) классификации сюжетов стихов, былин, притч, баллад, воинских песен и песен обрядовых — там как раз самые архаичные сюжеты. Это дело будущего. И недалекого…
Письмо восьмое. Из записок о России…
На полях «Народной монархии» И.Солоневича
В свое время Иван Солоневич писал (Народная монархия. 1998. С. 225): «Никакой национальной идеи у Византии не было и быть не могло. Сама не имея национальной идеи, как могла Византия снабдить ею новорожденную Русь? <…> была ли в Византии монархия вообще? <…> Из ста девяти византийских императоров своей смертью умерло только тридцать пять. Семьдесят четыре были убиты <:..> В Византии была не империя — был цезаризм» и т. д. Нужно пойти дальше. А было ли Православие в Византии? Да, было патриаршество, был Афон, отдельные подвижники (греки, ликийцы, египтяне, сирийцы, армяне…) — но за неимением «византийской» нации и византийской национальной идеи, в полном отсутствии общевизантийской национальной культуры… В общем, все кончилось унией, которая и не спасла (предательство по определению не спасает): пришли турки — Царь-город пал без сопротивления. К Софии присобачили минареты, и — «Аллах акбар!» — от Византии не осталось ничего.
Современник пишет, что на базаре на следующий день после завоевания ничего не изменилось — там уже давно разговаривали по-турецки. Грекоязычное население империи было в меньшинстве.
Впрочем, и во времена расцвета в темной и непросвещенной тогда Европе византийцев за христиан не считали. Доблестные рыцари разграбили, «проходя по случаю», Константинополь со всеми церквями-монастырями, забыв про «спасение Гроба Господня». В Риме бытовала поговорка: «Лжив, как греки!» и т. д. Словом, надо думать, что в разноязыкой массе Второго Рима не только национальной идеи не было, но и не реализовались в самой народности православные идеалы. Но свое дело Византия сделала — создала и передала Руси высочайшую духовную культуру (и не только христианскую — все античное наследие тоже тут).
Русское Православие явилось как результат русского национального духа, русской идеи, русской культуры. Книги были восприняты от болгар. Знаменный распев — высочайшую музыкальную культуру — отвергли и создали свое пение, со своей знаменной нотацией! Иконопись не сразу, но постепенно тоже приобрела свой, собственно русский лик… И, веруя в святость Второго Рима, не обращая никакого внимания на действительное положение тамошних дел, русские создали воистину православное царство. Почему? Весь уклад русской жизни, глубоко религиозной по содержанию, не мог быть заимствован из Византии, не имевшей такого уклада. Русское народное Православие есть результат промыслительного многотысячелетнего развития русской культуры, претерпевшей самые разные влияния (в том числе и византийские), но сохранившей свои, формирующие национальный дух особенности. Особенности изначально заложенные…
Неудачен беглый налет Солоневича на русскую литературу. Тут он западник: сильная нация и слабая, якобы не отражающая того литература! Слабый Онегин, Печорин и т. д.!
Но… если взглянуть на русскую литературу (а ей больше тысячи лет): Кирилл и Мефодий, митрополит Иларион, Владимир Мономах… — где уж тут слабость! По подсчетам академика Вздорного, Россия в домонгольскую эпоху была самой читающей страной Европы. Ну, хорошо, взглянем лишь на ту литературу, на которую Солоневич указывает, русским взглядом… И вот тут он совсем неправ.
Тут-то мы и увидим, что не Онегин занимает внимание Пушкина, а Татьяна! Она есть главный герой «романа в стихах» — и герой сильный, православный: «Но я другому отдана; я буду век ему верна…» В финале мы застаем Онегина на коленях перед Татьяной. Это не мелодрама, не режиссерский ход, Онегин прозревает и преклоняется перед Татьяной — образцом русского национального характера. (Прототип Татьяны — Машенька Раевская, будучи уже Волконской, поедет за мужем в Сибирь: «…но та, с которой образован Татьяны милый идеал… О, много, много рок отъял…»)
А Онегин — слаб, это верно. То и показывает Пушкин, что русский человек, утратив свою русскость, делается слаб и подл… правда, при любых падениях он и не без совести вовсе. А значит — не без надежды!
Печорин же — это лишь некое дурное, гонимое альтер эго Лермонтова. Сам же Михаил Юрьевич и есть истинный герой нашего времени, умеющий глубоко по-русски, нешумно покаяться. Печорин — это исповедь Лермонтова. И это — сильно. Тем Лермонтов и отличен от Байрона: «Как он… но с русскою душой».
Да… но мы ничего не сказали об устной нашей словесности — и тут, несомненно, предстанет перед нами величие духа народного. Не «бабья душа России» (по Бердяеву), не томная «Навна» (в болезненных мечтаниях Д.Андреева), не «панмонголизм» соловьевско-блоковский, не кощунственный призыв А. Белого к России «рассеяться и погибнуть!». Все эти интеллигентские измышления, вся эта действительно «слабая» литература… Словом, за все это станет безмерно стыдно, когда приобщимся мы все-таки к величию народной словесности…
