Такэси Кайко - Все дальше и дальше!
Холодильные установки работали исправно, в комнате было холодно, но запах разложения сюда все же проникал. Сладковатый, прилипчивый, какой-то непристойный.
Следующее помещение было меньше, оно предназначалось для особенно изуродованных или сильно разложившихся трупов. Нам открыли дверцы нескольких холодильников, из одного дохнуло жутким запахом тлена. Внутри лежал некий предмет, похожий на труп старика. На том, что некогда было головой, с одной стороны торчали седые волосы, всё остальное сгнило — и грудь и плечи, — какое-то бесформенное синеватое желе.
Выйдя из этого помещения и шагая по коридору, я вдруг отчетливо увидел перед собой давно не вспоминавшееся мне свирепое тропическое солнце Юго-Восточной Азии. Сарай на окраине Сайгона, служивший моргом военного кладбища, вопли женщин, собравшихся возле ямы. В ушах вновь зазвучал низкий, заунывный голос буддийского священника: «…Азидафат…азидафат[24]…» Белые кости вьетнамских солдат, торчащие из-под земли у поминального храма Ле Ван Зюет… Коричневатая трупная жидкость, тянущаяся длинной тягучей ниткой за гробом, размалеванным красной, желтой и зеленой краской, в морге военного госпиталя в Дананге…
В близлежащем кафе мы выпили с доктором Оиси пива, договорились о новой встрече и, пожав друг другу руки, разошлись. По мокрой после дождя Парк авеню я пешком пошел в отель. Вернув пиджак Нао, а галстук — Бину, я завалился на кровать и стал пить виски. Наконец, спиртное проникло на самое дно желудка, согрело его, кровь оттаяла, закипела, побежала по жилам. Неужели то, что я увидел сегодня, канет камнем в реку времени, не оставив никакого следа? Подобно песку, убегающему сквозь пальцы, все уходит в прошлое, но, быть может, какие-то мгновения жизни все-таки остаются с нами навсегда. Стоит мне услышать слово «Сайгон», как в памяти оживают одни и те же картины, одно и то же чувство. Может быть, теперь, услышав слово «Нью-Йорк», я сразу увижу перед собой того голого латиноамериканца и спящего негритянского юношу, на чьем лице таилась мягкая улыбка?
Сегодняшний день освежил в моей памяти те давние, стершиеся от времени, но все же неизгладимые вьетнамские воспоминания и ощущения, и я стал от этого сильнее.
В конце пути
Ян Флеминг, автор известной серии романов про агента 007, завоевывал расположение читателей не только стремительной фабулой, но и красочными описаниями изысканнейших яств. Он даже совершил специальный кругосветный вояж по заказу одной лондонской книгоиздательской фирмы, описывая, где и что едят. Завернул он и в Японию, чтобы отведать говядину по-мацусакски, и, не успев еще переварить это блюдо, умчался в следующую страну. Может быть, именно такой бешеный темп и довел знаменитого борзописца до преждевременного инфаркта, не дав ему толком насладиться сыпавшимися на него баснословными гонорарами. В одном из главных бестселлеров про Джеймса Бонда агент 007 прибывает во Флориду, чтобы сразить злодея по прозвищу Золотой Палец. Если мне не изменяет память (а с ней такое случается), там описывается сцена, в которой Джеймс Бонд в ресторане в Майами со стоном наслаждения поедает каменных крабов, сваренных в масле, запивая это блюдо розовым шампанским. С тех самых пор мне очень хотелось попробовать пресловутых каменных крабов. Поэтому, приехав в Майами, я первым делом отправился в ресторан морской кухни. Зал был переполнен, но для меня нашлось местечко, и я, ни секунды не медля, и даже не тратя времени на изучение меню, крикнул: «Дюжину каменных крабов!» Мне тут же принесли огромное блюдо, на котором высилась горка холодных вареных крабьих клешней. Я сказал, что мне нужны горячие крабы, но таковых в ресторане не оказалось. Я посмотрел по сторонам. И за левым столиком, и за правым уплетали те же клешни. Остановив официанта, я спросил, а где же, мол, блюдо из самих крабов. Официант засмеялся, поставил поднос и стал привычно объяснять. Оказывается, крабов здесь ловят в специальные ловушки, установленные на дне моря. У пойманного краба отрывают одну клешню, а потом живым отпускают обратно в море. У каменных крабов клешни отрастают заново, как хвосты у ящериц, так что при таком способе лова их численность не сокращается. Я представил себе, как по морскому дну вдоль всего побережья Майами ползают, переваливаясь с боку на бок, крабы-инвалиды. Похоже на сад, где крестьянин собирает плоды с деревьев, а потом ждет до осени следующего урожая. Так сказать, сельскохозяйственный метод в рыбном хозяйстве.
— Здорово! — восхитились мы с Бином, который составлял мне компанию.
— Понятно? — улыбнулся официант и, подхватив поднос, понесся меж столиков, ловкий, как эквилибрист.
Майами подобен вратам рая. Скопление народа здесь невероятное. Все выстроились в длинный хвост и ждут своей очереди. Майами — край престарелых. Со всех Соединенных Штатов старики и старухи бесчисленными толпами устремляются сюда, чтобы занять местечко поближе к солнцу. Богачи из тех, что победнее, кому толкотня в дверях рая не по карману, перебираются из Флориды в Мексику, где на живописном горном плато Гвадалахара выросла целая колония из небольших вилл. Когда несешься по скоростной автомагистрали от озера Семинол на юг, в Майами, обе стороны шоссе заставлены гигантскими рекламными щитами компаний по торговле недвижимостью. Бесчисленные восклицательные знаки воспевают «Тепло!», «Комфорт!», «Покой!», «Чистоту!», «Зелень и птиц!»
В дорожной закусочной одни старики: морщинистые лица, возрастные пятна, вставные зубы, тусклые глаза. Наблюдая за сей фазой человеческой жизни, я не успеваю отвести глаза и вижу повсюду на столах пепельно-серые комочки обсосанных и выплюнутых на тарелки или завернутых в салфетки бифштексов, похожие на использованную жевательную резинку. У меня спазматически сжимается желудок.
На пляжах, в парках, на улицах и в переулках, в вестибюлях отелей, ресторанах и порнокинотеатрах — везде только старики. Боями и носильщиками в гостиницах работают тоже старики. Неловко обращаться к человеку преклонного возраста: «бой», поэтому, будучи представителем вежливой азиатской расы, я в конце концов называю его «мистер» или «сэр», так что становится непонятно, кто из нас слуга, а кто клиент. Проходишь один квартал, проходишь другой — ни одного молодого лица, и это начинает угнетающе действовать на психику. Самое удивительное, что стариками набиты порнокинотеатры и дискотеки. То ли это ностальгия по ушедшей молодости, то ли попытка вернуть ее, но зрителей в подобных заведениях хватает — престарелая аудитория заинтересованно следит за происходящим на сцене или на экране и вполголоса обменивается комментариями. В дискотеках молодые музыканты с ленивым и рассеянным видом исполняют аккуратные, но бледноватые вариации на темы популярных старых мелодий вроде «Сентиментального путешествия» и «Вальса Теннесси», а старики и старухи в зале, ворча, недовольно слушают, но все же не уходят. Так, наверное, будет всегда. Пройдут годы, и нынешнее поколение любителей рока тоже состарится, придет в такую же дискотеку, рассядется по местам и будет ворчать: «Да, рок — то была настоящая музыка, не для одних ушей, а для всего тела, настоящий „бит“. А это что? Теплый сиропчик, кока-кола безо льда, котлета без кетчупа…» И будут поклонники рока сидеть в креслах, скрюченные ревматизмом, дотронься до такого — он от боли подскочит до потолка. Как говорится в старой пословице: все изменяется, все остается по-прежнему. Такие дела.
По вечерам старики и старухи все разом выползают из своих комнат в отелях и пансионах и рассаживаются на пластмассовых стульях, расставленных на выложенных плиткой террасах. Они не пьют ни виски, ни чая, не любуются закатным солнцем, а просто сидят ровными шеренгами и смотрят перед собой. И такое зрелище можно наблюдать не в одном и не в двух местах, так выглядят по вечерам веранды всех майамских отелей и пансионов. При взгляде на согбенные фигуры и морщинистые лица сидящих стариков кажется, что все они до одного честно, не покладая рук провкалывали всю свою жизнь и теперь наслаждаются заслуженным отдыхом.
Со времен Аристотеля не умолкают ожесточенные споры и дискуссии на тему о том, в чем состоит счастье человека, в мире ежегодно выходят десятки новых томов, посвященных этой проблеме, и поэтому мне не хочется соваться со своим доморощенным взглядом на жизнь, но одно я могу сказать с полной уверенностью: когда множество очень старых людей собирается в небольшом городе, чтобы сидеть по вечерам в креслах, глядя в пространство тусклым, угасшим взором, выглядит это ужасно и о счастливой старости здесь говорить не приходится. Казалось бы, нет ничего плохого и недостойного в том, что пожилые люди спокойно ждут мига расставания с жизнью, но когда их так много и все они как две капли воды похожи друг на друга, невозможно избавиться от жуткого чувства. Когда я, задыхаясь от запаха мертвечины, заглядывал в страшные холодильники городского морга жестокого Нью Йорка, мне вспоминались еще более мрачные картины времен войны во Вьетнаме, но те воспоминания не ослабляли а наоборот, только укрепляли и закаляли мою душу. Здесь же, во Флориде, видя это скопление живых покойников, я испытывал малодушие и ужас. Старухи, высохшие, расплывшиеся, с лицами, нелепо раскрашенными красным, синим и черным, с неестественным блеском недобрых, холодных глаз, — казалось, они вот-вот оседлают метлы и взовьются в небо над Майами. А старики — в ярчайших полосатых штанах и бейсбольных картузах, — шуты гороховые, вроде тех, что потешают публику в игорных притонах за кусок хлеба и миску супа. Да, вид у флоридских стариков и старух просто сногсшибательный. С лютым упорством не желают они мириться с течением времени. Это зрелище тяжело действовало на мои без того расшатанные нервы. Американские деды и бабки умирают не так, как японские, — те угасают бесшумно, подобно высохшей траве. А эти, даже умирая в собственной постели, на мой азиатский взгляд, производят грохота и треска не меньше, чем дряблый дуб-великан, валящийся на землю. Именно по таким вот вещам острее всего ощущаешь, что ты на чужбине. Оказывается, даже смерть на Западе выглядит иначе, чем на Востоке. Ну, а если и смерть непохожа, то что уж говорить о жизни…
