И Подольская - Иннокентий Анненский - критик
Анализируя повесть Тургенева "Клара Милич" и его рассказ "Странная история", Анненский последовательно развивает мысль о воплощенных в них эстетизме страдания и самопожертвования, исходящих не "из реальных воздействий самой жизни", как у Достоевского, а из физического страдания умирающего Тургенева, который облекает свой собственный страх смерти в призрачные видения несостоявшейся чужой жизни (в повести "Клара Милич"), или из случайного, не типичного, по мнению критика, впечатления (как в рассказе "Странная история"). Страдание, пережитое Аратовым ("Клара Милич"), и экстаз самопожертвования, испытанный Софи ("Странная история"), Анненский считает бесплодными и антигуманными, поскольку они замкнуты и ограничены самими собою. Для Софи, справедливо полагает он, важна не цель, ради которой приносится жертва, а осуществление идеи самопожертвования - как выход из одиночества, как попытка самореализации: "Если вы читали Тургенева внимательно, то вас, наверное, поражала не только жуткая одинокость этих девушек [героинь Тургенева. - И. П.], но временами и их несколько тяжелая статуарность, точно иго, от которого они во что бы то ни стало должны и никак не могут освободиться" (с. 141).
Проводя четкую границу между самопожертвованием ради идеи и умозрительным осуществлением идеи самопожертвования, Анненский сравнивает Софи с девушками-революционерками: "Те, другие девушки, не только искали правду, но им казалось, что они и нашли ее. Их _правда_ осуществляла _право_ других людей на счастье. И только нетерпеливая мечта о _счастье_ многих, если можно, так даже всех, и придавала смысл жизни и подвигу "тех девушек"" (с. 145). Внутренняя мотивировка этого сравнения, конечно, связана у Анненского с творчеством Достоевского, с его героями, хотя и чуждыми революции, но органически приемлющими чужую муку и страдание.
Несомненно, что, возвращаясь к этим вопросам в связи с трактовкой образов Сони Мармеладовой и Дуни Раскольниковой (см. статью "Искусство мысли", 1908), Анненский не только развивает тему страдания и жертвы, затронутую им в статьях о Тургеневе, но и противопоставляет глубину звучания этой темы у Достоевского тому, что он считает выражением тургеневского эстетизма. Поэтому Дуня Раскольникова предстает в этой статье отчасти как своеобразное новое воплощение тургеневской Софи: "Дунечки и точно приносят жертвы, но самоотречение их высокомерно. Дунечка и страдать будет, не сливаясь с тем, из-за чего мучится..." (с. 188). Этому образу-типу, независимо от способа его воплощения, Анненский противопоставляет образ-тип Сони Мармеладовой:
"Сердце Сони так целостно отдано чужим мукам, столько она их видит и провидит, и сострадание ее столь ненасытно-жадно, что собственные муки и унижения не могут не казаться ей только подробностью, - места им больше в сердце не находится" (с. 188).
Для Анненского самопожертвование не может быть ни оправданием жизни, ни выходом из одиночества, если оно индивидуалистично по своей основе. Отсюда тот сложный сплав, который образуют в статье "Белый экстаз" скепсис и замаскированная ирония. Прибегая к эстетским формулам (например: "В основе искусства лежит обоготворение невозможности и бессмыслицы. Поэт всегда исходит из _непризнания жизни_" и т. д.), Анненский сталкивает их с реальной проблемой человеческого страдания и раскрывает противоестественность и бесцельность "белого экстаза", который пытается объединить неслиянное жизнь и искусство. Эти парадоксы Анненского в духе Оскара Уайльда опровергают сами себя, выражая в прихотливой иронической форме антиэстетскую позицию критика. Ирония как бы изнутри разрушает "высокий" смысл понятий избранности и красоты, обнажая в контексте статьи их эстетскую, узко индивидуалистическую сущность: "...если _вольное_ страдание _сознательно бесцельно_, если оно ничего не ждет ни для себя, ни для других и ничего не выкупает, если оно _просто_ страданье, оно удел только избранных" (с. 146).
Многим статьям в "Книгах отражений" Анненский дает названия, которые выражают их основную мысль. В этом смысле "Белый экстаз" - одно из самых ярких. Как умирание становится темой, развивающей первую статью о Тургеневе, так и антонимическое сочетание, составляющее название второй, превращается в иронический символ холодной, умозрительной страсти.
О том, какое значение имели проблемы страдания и жертвы в жизни Анненского, пишет П. П. Митрофанов: "Чтобы не погибнуть и иметь возможность жить, т. е. думать и чувствовать" необходимо сострадание к человеку, мука за брата своего. Анненский исповедовал эту мысль тайно в кругу друзей и явно в своих произведения?. Он выработал себе по этому поводу целую мистическую теорию: мир заключает в себе лишь известную сумму зла, и страдающие должны радоваться, если свалится на них лихая беда или лютая болезнь: они тем облегчат бытие всего человечества" {Митрофанов П. П. И. Анненский. - В кн.: Русская литература XX века. / Под ред. С. А. Венгерова. М., 1915, т. 2, кн. 6, с. 287. См. также строки из стихотворения Анненского "Гармония": "А где-то там мятутся средь огня / Такие ж я, без счета и названья, / И чье-то молодое за меня / Кончается в тоске существованье".}. В статье "Белый экстаз" есть прямое совпадение с этими словами: "Социальный инстинкт требует от нас самоотречения, а совесть учит не уклоняться от страдания, чтобы оно не придавило соседа, пав на него двойной тяжестью" (с. 146).
Преодоление "избранности", своего рода "эстетического" индивидуализма Анненский осознает как одну из самых сложных проблем. Не случайно он противопоставляет страх смерти, обособляющий человека от мира, состраданию, объединяющему людей. В статье "Господин Прохарчин" Анненский пишет: "Страх смерти-любимый мотив современной поэзии..." (с. 29), а немного ниже замечает: "Достоевский не любил говорить о смерти и никогда не пугал читателя ее призраком: слишком уже серьезным казался ему страх жизни и сложной сама жизнь вне ее индивидуальных рамок" (с. 30). Развивая в связи с этими вопросами в статье "Горькая судьбина" аристотелевскую теорию трагедии, Анненский пишет, что в отличие от сострадания в ужасе "... для человека весь мир сгущен в какой-то призрак, грозящий именно ему" (с. 58). Но сострадание не разрешает полностью проблемы индивидуализма, и трагедия современной личности сосредоточивается для Анненского в безнадежном стремлении выйти из одиночества, замкнутости внутренне разобщенных миров.
Критическая проза Анненского органически связана с его лирикой - не только общностью многих проблем, мотивов, тем, но самим поэтическим строем своим, в основе которого лежит субъективное, иносказательно-ассоциативное начало. Поэтому идейно-художественные компоненты поэтической системы Анненского позволяют глубже проникнуть во внутреннюю сущность его критической прозы, где в отличие от лирики его _я_ более опосредовано, а подчас и сознательно замаскировано.
Л. Я. Гинзбург пишет: "_Сцепление_ человека с природой и, шире, с окружающим миром - это исходная точка всей поэтической системы Анненского, определяющая ее психологический символизм и ее предметную конкретность, определяющая в этой системе самое строение поэтического образа" {Гинзбург Л. О лирике, с. 315.}. В этом-то "сцеплении" и таится для "тоскующего я" Анненского трагическая безысходность одиночества, потому что это сцепление, осуществляя внешнюю связь, не может стать взаимопроникновением внутренне разобщенных миров. Поэтому возможна лишь мечта о том, "Что где-то есть не наша _связь_, А лучезарное _слиянье_..." ("Аметисты"), поэтому лишь мгновенье длится "...такая минута, / Что лучами незримыми глаз / Мы уходим друг в друга как будто..." ("Свечку внесли"), поэтому сердце "...одиноко, / Как старая кукла в волнах..." ("То было на Валлен-Коски"; см. также стихотворения "Тоска медленных капель", "Смычок и струны" и др.). Но, понимая относительность "слияния" с окружающим миром, Анненский ощущает преодоление индивидуализма не только как настоятельную субъективную потребность, но и как нравственный императив, проблему совести {Интересно, что в те же годы иной путь преодоления одиночества ищет Блок. Он заносит в записную книжку: "Написать доклад о единственном возможном преодолении одиночества - приобщение к народной душе и занятие общественной деятельностью" (Блок А. Записные книжки, с. 114). Замысел этот воплотился в статье Блока "Народ и интеллигенция" (1908).}. Отсюда - страстное неприятие "мечтательства" в любой из его разновидностей и настойчивая мысль о нравственной ответственности человека за происходящее.
* * *
Статья "Драма настроения" (о "Трех сестрах" Чехова) - одна из любопытнейших интерпретаций у Анненского. Это размышление об иллюзии и реальности, о равнодушии и ответственности человека перед самим собою и перед жизнью. Статья написана в 1905 г., и трактовка драмы Чехова во многом обусловлена объективно-историческими причинами. Это статья о героях Чехова, проверенных опытом первой русской революции.
