Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

— Что за парень?

— Да тот, что работает у Роудона. Уинтерботтом.

— Уинтер-принтер-спринтер-полпинтер, — внезапно сказал я и сам обалдел.

Напиточек куролесил вовсю.

— Виноват, — сказал я.

— Бедолага, — сказал Тед. — Вот же несчастный чертяка. Она умотала с ключами, и он не может домой попасть. Надо же — в свой собственный дом! — прибавил он. — Стыдобища несусветная, вот что это такое.

Теда тоже разобрало от выпитого, карие глаза его наполнились слезами.

— Тащи его сюда, — сказал Тед. — Рази ж можно оставлять его на всю ночь в нужнике, бедолажечку такого.

Он плеснул из бутылки себе и мне.

— Шесть бобов, — сказал он бесстрастно. И прибавил: — Да что ж это делается в наших краях-то? Что ж так часто? Женами меняются, мужьями меняются. Как ни крути, неправильно это. Ты бы так сделал? — спросил он Селвина. — А ты сделал бы, Сесил? — А вы бы так сделали? — спросил он меня. — Конечно же — нет, не сделали бы. А вот ты — делал! — сказал он Седрику.

Седрик уже не казался таким бледным, как прежде.

— Всего-то один раз, — сказал он. — После вечеринки. Нас было три пары, и все так перемешалось. Я и не особо хотел, на самом-то деле.

— Не хотел, но делал, — сказал Тед. — Не представляю, чтобы такое могло случиться со мной и моей миссис. Заплывшие мозги и руки в брюки, вот что это такое. Когда заняться нечем. Когда детишек нет в доме. Будемте, голубчик, — сказал он мне. — Это потянет шесть бобов.

На этот раз я не был уверен, что должен платить. Если они собираются водить меня как обезьянку на веревочке только потому, что я вернулся с Востока, то не на того напали. Я попытался донести до них свою мысль:

— Обезьяны всех видов, размеров и пород водятся в джунглях Борнео, — я произнес это удивительно утонченным, даже рафинированным тоном, что на меня совсем не похоже.

Тед сказал:

— Тащите его сюда, бедолагу. Мистер Денхэм шикует. Пусть и он приобщится.

И, вперив взор в цветистый плакат с девушкой в нижнем белье, рекламирующий сидр, он продекламировал странным механическим голосом прорицателя:

— О, римляне, сограждане, друзья — вот в чем вопрос. О, Англия, люблю ее, но странною любовью! Он был богат, хоть составлял доход всего каких-то сорок фунтов в год[28].

С жаром он воскликнул:

— Что вам принесть, голубчик? Оружие или стариковские книги? Тыщи у него были старинных этих пистолей, голубчик. Лучшая коллекция пистоликов во всех окрестных графствах. Так что будете глядеть, а? — Но тут ввели Уинтера-принтера, съежившегося и жалкого, до синевы продрогшего в своем куцем плащике на уличном толчке. — Входи, входи, голубчик, — громко сказал Тед. — Входи, обогрейся. Мистер Денхэм как раз шикует, — тут он снова принялся щедро разливать из диковинной бутылки.

Ну и черт с ними. Я швырнул на прилавок горсть серебра, монеты покатились, лязгая, будто звенья разорванной цепи. Тут вступил Селвин:

— Я видел Стариду Билли Фрибада, того, у которого была лавка, которая теперь у Пибоди. Так ебу борду боталкой раздавило. — Электрические стеклышки слепили в упор. — В серых сапогах, од в дих десять лет по улице ходил.

— Ладно, Селвин, — сказал Сесил, дыша ромом, — больше ни слова об этом.

— А я ево видел, — сказал Селвин и пхнул меня, уже не стесняясь. — Бедя родили бежду дочью и ддём!

Уинтер-принтер подавился, хлебнув свою порцию пойла, проникшего прямо из-за железного занавеса.

— Крепковато для него, — самодовольно изрек Седрик.

Я выдул свое, не поперхнувшись, но комната качнулась у меня перед глазами, словно боксерская груша. А когда она вернулась на место, я увидел аппетитные виноградины слов, целыми гроздьями свисающие у меня над головой. Я сорвал одну — и она превратилась в текст.

— Прелюбодейство, — неужто я вознамерился прочесть проповедь? А, гори оно все огнем, я их тут всех пою — так или нет? Значит, я призван возглавить эту паству — так или нет? В общем и целом, — продолжил я, — простительно. Но Уинтер — печатник. Как и мой отец, упокой Господи его душу, — похоже, я решил, что для красного словца моему отцу лучше упокоиться. — Сердце его разбито, — сказал я, — дни свои он окончил в нищете. А из-за чего? Из-за прямоты и неподкупности. Он не смог принять современный мир — все его жалкие извращения и глумление над подлинными ценностями. Печатники не такие, как все. Они рождены, чтобы нести мистерию этого мира своему поколению. Разве типографии — это не храмы? Боксеров, трактирщиков и молочников можно купить и продать, а их ложа могут быть осквернены клеймом зверя. А еще, — тут я обратился к Селвину, — у тебя какая профессия?

— Побощник путевого обходчика, — мгновенно ответил он, — был раньше, да старой железке. Терь я главдый чаёвдик и подбетальщик в «Дортод и Репфорт». И деплохая работка ваще, учти, тут божно и да сторону пойти. Типа мыльдые шарики толкать ученикаб. Или типа карандаши от фирбы. Или туалетдую бубагу от фирбы — даилучшего качества и все такое, три дюжиды в деделю как биленькие, — перечислял он, загибая пальцы.

Я возвысил голос:

— У печатника есть долг перед обществом. Стало быть, у печатниковой жены есть долг перед печатником. Логично, не так ли? Вот именно.

Уинтер сидел, открыв рот чуть ли не шире, чем дебилоид-Селвин. Тед полулежал на стойке: не слыша, он завороженно следил за моими шевелящимися губами и по-кроличьи подергивал носом. Сесил мощными струями испускал ромовый выхлоп через ноздри, пытаясь перевести дух.

— Так, — сказал я, — мы искореним прелюбодейство среди печатников. Еще по одной на посошок. Всем по последней. Прикончим бутылку. — Послышался стук туфли этажом выше.

— Сей же час, голубушка, — отозвался Тед, — прикончиваем.

Тед налил всем, кроме Седрика. Подняв бокал, он твердо сказал, обращаясь к Уинтеру:

— Не терпи это. Ты не должен сносить ее сумасбродства, или его. Я видал, как мужиков и получше него разъясняли.

Уинтер заплакал. Похоже, он плакал по-настоящему. Я сказал:

— Пойдем со мной. Можешь спать на отцовской кровати. Он бы не возражал. Он тоже был печатником, упокой, Господи, его душу.

Совершенное мной отцеубийство было воспринято как должное. Когда мы допили, Седрик сказал:

— Тамадой — вот кем бы я хотел быть. Загребаешь кучу денег. Лучший отель, все расходы. — Он объявил тонким изысканным голосом: — Леди и джентльмены, президент желает выпить вина за здоровье этих ледей. — Туфля сверху застучала снова, на этот раз более настойчиво.

— Вот и славненько, — сказал Тед. — По коням, голубчики. Мне всегда хотелось узнать, что же в этой бутылке.

— Но мы так и не узнали, что.

— Ну теперь уж без разницы, голубчик, ведь она пустая. — Он перевернул бутылку, и последние капли тихими слезинками скатились на прилавок.

Тед выпроводил нас через двери общего бара во двор. Издали доносились отзвуки кошачьего концерта. Кораблик полумесяца без руля и без ветрил метался в бурной пучине небес. Седрик сказал:

— Подброшу этих двоих на своей маши-ыыыне. Понимаешь, мы живем на другом конце города.

Этим длинным «ыыыыы», он как будто пытался отобразить размеры самого автомобиля. Я притворился, будто здорово впечатлен тем, что у него имеется машина. Селвин сказал:

— Седрик был сильдее ужрабши, когда герци Эдидборо прибыл к даб. — Спущенная виолончельная до-струна бамкнула в сельской ночи.

— Ага. На мэрском банкете. Я стоял прямо за спинкой кресла Его Высочества.

Селвин уставился на месяц, словно тот внезапно свистнул, чтобы привлечь его внимание, что, наверное, было к лучшему, учитывая своеобразные таланты Селвина. Он сказал:

— А я богу увидеть таб человеков. А еще я видел, кто живет да тоб боке луды. Оди кабута зеледовато-сидий дыб. Во еде оди мде сдились.

С меня было довольно. Я уже предчувствовал, что Седрик вот-вот начнет допытываться у меня о сексуальных предпочтениях негритянок, поэтому подхватил Уинтера под руку и поволок его прочь, бросив Седрика на старом крыльце черного хода, пока тот нашаривал в кармане ключ зажигания.

— Доброй ночи, — проорал я напоследок, но никто не ответил.

Нигде поблизости я не увидел припаркованной машины — не иначе, ее угнала банда грабителей. Уинтер вдруг затараторил:

— Честное слово, в этом нет никакой необходимости, честное слово. Я вполне сам могу о себе позаботиться.

— Ляжешь спать в кровать моего отца, — сказал я. — Не можешь же ты всю ночь слоняться по улице.

— Вы не можете уложить меня в одну кровать со своим отцом. Это неправильно. К тому же я не хочу спать с вашим отцом.

Внезапно я остановился, и до меня дошло, что мой отец все еще жив, но какое-то странное суеверное чувство, словно некий намек на воскрешение Лазаря, охватило меня при этом.