Генри Киссинджер - Дипломатия
Горечь стоявшей перед Францией дилеммы заключалась в том, что после Локарно Франция была более не в состоянии следовать собственным убеждениям и вынуждена была соглашаться на урегулирование, чтобы победить собственные страхи. Французская политика все в большей степени стала обретать черты оборонительного реагирования. Символичным для подобного рода состояния умов было начало строительства Францией «линии Мажино», когда еще не прошло и двух лет после Локарно, — то есть тогда, когда Германия все еще была разоруженной, а независимость новых государств Восточной Европы зависела от способности Франции прийти им на помощь. А в случае германской агрессии Восточная Европа могла бы быть спасена только в том случае, если Франция изберет наступательную стратегию, стержнем которой будет использование рейнской демилитаризованной зоны в роли своеобразного заложника. И все же строительство «линии Мажино» доказывало, что Франция намеревается внутри собственных границ придерживаться оборонительной тактики, тем самым развязывая руки Германии, с тем чтобы та могла диктовать свою волю на Востоке. Политическая и военная стратегия Франции окончательно разошлись.
У растерянных лидеров игра на публику нередко приводит к потере ориентации. Одержимый желанием прослыть деятелем, не сидящим сложа руки, Бриан воспользовался десятой годовщиной вступления Америки в войну и представил в Вашингтон в июне 1927 года проект договора, согласно которому оба правительства отвергли бы войну в отношениях друг с другом и согласились бы на урегулирование всех споров мирным путем. Американский государственный секретарь Фрэнк Б. Келлог даже не знал, как ответить на документ, который утверждал то, что считалось само собой разумеющимся, и отвергал то, чего никто не опасался. Однако приближение 1928 года, года выборов, добавило Келлогу ясности ума; «мир» был популярен, а проект Бриана имел то преимущество, что из него не проистекало никаких практических последствий.
В начале 1928 года государственный секретарь Келлог прервал молчание и выразил согласие с проектом договора. И даже предложил Бриану лучший вариант, порекомендовав сделать его открытым для максимального числа наций, которые бы пожелали осудить войну как средство решения международных споров. Предложение оказалось столь же неотразимым, сколь и бессмысленным. 27 августа 1928 года Парижский пакт (ставший широко известным как «пакт Бриана — Келлога»), отвергающий войну как средство ведения национальной политики, был подписан с большим шумом пятнадцатью странами. Его быстро ратифицировали практически все страны мира, включая Германию, Японию и Италию, то есть те нации, чья агрессия сотрясет последующее десятилетие.
Стоило, однако, лишь подписать этот пакт, как государственные деятели в разных странах мира призадумались. Франция уточнила первоначальное предложение, включив оговорку, легализующую войны, носящие характер самообороны, войны во исполнение обязательств, проистекающих из Устава Лиги и локарнских гарантий, а также войны, связанные со всеми союзными обязательствами Франции. Вопрос, таким образом, вернулся к исходной точке, ибо исключения вбирали в себя все практически возможные ситуации. Затем Великобритания стала настаивать на свободе действий в деле защиты империи. Американские оговорки носили самый всеобъемлющий характер: сюда вошли «доктрина Монро», право на самооборону и заявление о праве каждой нации самостоятельно определять критерии самозащиты. Заткнув все возможные прорехи, Соединенные Штаты отказались также от участия в любых акциях принуждения.
Давая свидетельские показания перед сенатским комитетом по иностранным делам, Келлог через несколько месяцев после этого выдвинул невероятнейшую теорию, будто бы Соединенные Штаты согласно пакту не несут никаких обязательств по оказанию помощи жертвам агрессии, ибо сам факт агрессии делает пакт недействительным. «Предположим, что какая-либо иная нация разорвет этот договор; с какой стати мы должны проявлять интерес к этому?» — спросил сенатор от штата Монтана Уолш. «Для этого нет ни малейшей причины», — ответил государственный секретарь[357].
Келлог свел договор к тавтологии, будто бы Парижский пакт сохраняет мир до тех пор, пока он сохраняется. Война была запрещена при всех обстоятельствах, кроме предусмотренных. Неудивительно, что Д.В.Броган высказался по поводу пакта Бриана — Келлога следующим образом: «Соединенные Штаты, покончившие при помощи восемнадцатой поправки со злом выпивки, призвали мир покончить с войной при помощи клятвенного обещания. Мир, не рискуя ни поверить в это, ни усомниться в этом, повиновался»[358].
И потому получилось так, что первоначальная идея Бриана была превращена давними союзниками Франции в средство нажима на нее же. В самом широком плане утверждалось, будто бы, поскольку война объявлена вне закона, Франция обязана ускорить собственное разоружение. Как символ наступления эры доброй воли, союзные державы прекратили оккупацию Рейнской области в 1928 году, за пять лет до срока.
В свою очередь, Остин Чемберлен довел до всеобщего сведения, что, с точки зрения Великобритании, польская граница Германии может, а по существу, должна быть скорректирована, если только Германия проявит в этой связи цивилизованный подход:
«Если она [Германия] вступит в Лигу и сыграет там свою роль в духе дружбы и примирения, то я лично верю, что в пределах разумного количества лет она достигнет такого положения, когда ее торгово-экономическая поддержка окажется для Польши необходимой, а политическая дружба весьма желательной, так что она, не обращаясь к механизму Лиги, сможет в дружественном порядке договориться обо всем непосредственно с поляками... И если германская публика и пресса проявят сдержанность и не будут говорить слишком много о восточных границах, то решение может быть достигнуто гораздо быстрее»[359]. Штреземан весьма умело воспользовался вступлением Германии в Лигу наций, повысив, с одной стороны, свои шансы на дальнейшее сближение с Советским Союзом и, с другой стороны, усилив германское давление на Францию в целях достижения паритета в области вооружений. К примеру, Штреземан запросил и получил разрешение на неучастие Германии в миротворческих мероприятиях, предусмотренных Уставом Лиги наций (статья 16), базируясь на том, что разоруженная Германия не рискует применением к ней санкций. Затем, вполне в стиле Бисмарка, Штреземан уведомил Москву, что просьба о предоставлении подобного разрешения связана с нежеланием Германии присоединяться к каким бы то ни было антисоветским коалициям.
Намек Москвой был понят. Не прошло и года с момента подписания «пакта Локарно», как в апреле 1926 года в Берлине был подписан договор о нейтралитете между Советским Союзом и Германией. Каждая из сторон согласилась оставаться нейтральной, если на другую сторону будет произведено нападение; каждая из сторон согласилась не присоединяться ни к какому политическому объединению или экономическому бойкоту, направленному против другой стороны, — похоже, независимо от повода. На деле это означало, что эти две страны в отношениях друг с другом выводили себя из системы коллективной безопасности. А Германия уже исключила себя из системы санкций против кого бы то ни было. Берлин и Москва были едины в своем враждебном отношении к Польше, и германский канцлер Вирт так заявлял своему послу в Москве Ульриху фон Брокдорф-Ранцау: «Одно скажу вам откровенно Польша должна быть ликвидирована... Я не заключаю никаких договоров, которые могли бы усилить Польшу»[360].
Тем не менее французские лидеры, особенно Бриан, сделали вывод, что политика «выполнения обязательств» остается для Франции единственным реалистическим вариантом. Если же оправдаются худшие опасения Франции и Германия вернется к воинственной политике, надежда со временем обрести британскую поддержку и сохранить добрую волю со стороны Америки, безусловно, могла бы рухнуть, если бы Францию можно было бы упрекнуть в срыве политики примирения. Постепенно европейский центр тяжести перемещался в Берлин. Странно, особенно в ретроспективе, выглядит то, что в этот период положение Штреземана внутри страны постоянно ухудшалось. Преобладание национализма просматривалось в отношении к «плану Юнга», который был предложен союзниками по истечении в 1929 году срока действия «плана Дауэса». По «плану Юнга» германские репарации в очередной раз урезались и устанавливалась конечная, пусть даже весьма отдаленная, дата их выплат. В 1924 году «план Дауэса» был принят при поддержке германских консерваторов; в 1929 году «план Юнга», содержавший в себе гораздо более выгодные условия, подвергся яростным атакам со стороны германских консервативных кругов, поддержанных выходящей на поверхность нацистской партией и коммунистами. Он был окончательно принят рейхстагом с перевесом всего в двадцать голосов.
