Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский
Проблема в том, что нельзя иначе.
Торжествующая человечность является обязательным разрешением любой драмы. Живая вода должна пролиться со слезами. Она не то что прописана в драматургическом регламенте кино и телевидения, все еще хуже: она прописана в мозгах, причем в самых лучших мозгах. Вот вы вспомнили «Германию осенью», как там Фассбиндер беспощаден и к себе, и к матери, и к любовнику. А у нас кто был настолько же жестким? Только Балабанов. Я бы добавил «Маленькую Веру» Пичула, но она снята еще при советской власти. А в последние 30 лет есть острейшая нехватка мертвой воды, по сути она была у одного Балабанова, и вспомните, в какие штыки приняли даже просвещенные зрители его великий фильм «Груз 200»: в результате мы и дискутируем, как относиться к товарищу Сталину, и в фильмах, и в жизни, можно или нельзя ставить памятник людоеду, в Германии такой разговор невозможен – ни осенью, ни в какое время года.
Вот читал не так давно в фейсбуке: «Если дело, не дай Бог, дойдет до очередной – какой уже там по счету в нашей истории? – обороны Севастополя, то защищать его останутся все больше мракобесы, гомофобы, сталинисты, клерикалы и прочее и прочее, – в то время как многие милые и просвещенные люди будут радостно прыгать по ту сторону фронта, в обозе у Мировой Жабы: сдавайся, Иван! Так что скандальные вопросы нашей повседневности пусть себе шумят, куда без них, – но я бы скандалить не спешил. Бывает, что мой народ ошибается, но это все равно мой народ».
«Бывает, что мой народ ошибается, но это все равно мой народ» – это та же холера, что и «народ никогда не ошибается», чуть более продвинутая. Ошибка признается, но сразу откидывается как пустячная: на фоне битвы за Севастополь не стоит разговора. Сравните с тем, что было у Фассбиндера: мой народ – крамольный, кромешный, кошмарный, но это мой народ; мой народ преступник, но это мои преступления. Такую конструкцию в России последних лет одолел только Балабанов, сняв «Груз 200». Остальные не взошли. Остальные отбросили ее как навязанную извне, как чуждую нашей ментальности, самой природе русской человечности. Не пролилось здесь мертвой воды, одни бурные, орошающие и всепрощающие слезы. Но без мертвой воды они сопли в маникюре, даже если и были рыданиями.
26 октябряПесков тут высказался о цензуре: «Цензура недопустима, но при этом надо четко дифференцировать те постановки, те произведения, которые ставятся или снимаются за государственные деньги, и те, которые снимаются с привлечением каких-либо иных источников финансирования», – уточнил он. По словам Пескова, «естественно, если государство дает деньги на какую-то постановку», то «вправе обозначить ту или иную тему».
Понятно, что теперь такая цензура, что ни вздохнуть, ни пернуть, и это касается вовсе не только политики: знакомые сценаристы стонут, что в сериалах нельзя ни прямым путем на коне скакать, ни кривым – на козе объехать. Все запрещено. Это у них называется «вправе обозначить ту или иную тему».
Кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Если ужинают иные источники финансирования, они и обозначают, но если государство накрыло поляну, то тут уж вправе оно, – сказал пресс-секретарь президента России.
Очень простодушно.
Государство вообще-то есть не только в России, оно имеется и в других странах, на разных континентах, но «ту или иную тему» в искусстве не обозначает нигде, кроме Северной Кореи, по крайне мере, старательно создает такой вид. Все в меру финансовых возможностей ужинают девушку и в меру демагогических способностей уверяют, что она танцует сама, даже сама-сама-сама. Так принято. Мысль про девушку, которую ужинают-танцуют, у нас убежденно исповедуют, она дорога многим. Но ее полагается скрывать. За это, собственно, и спичрайтеры, и сам Песков получают зарплату. Скрывать не значит выпячивать. Это противоположные действия. Ну, по крайней мере, так считалось еще совсем недавно.
26 октябряА ведь ничего особенного Райкин не сказал. Одни общие места, по тыще раз на день произносимые другими. Но это слова, которые нынче не звучат в высоком собрании. Драматург Розов так, помнится, выступал – выйдет и что-нибудь как скажет, что хоть стой, хоть падай, то есть ничего потрясающего основы, ни боже мой, он не Солженицын, но сплошь такое, что говорят только на кухнях, а в Колонном зале Дома Союзов выражаются иначе. Вот этот разрыв совсем из 1980 года – как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя.
28 октябряПосмотрел две серии «Молодого папы» Паоло Соррентино – Анна Балала, спасибо ей, подарила ссылку. Это выдуманная история сегодняшнего папы, пленительного, как Джуд Лоу, который его играет, и отвратительного, как должен быть папа Римский. Про сам фильм говорить нелепо, я видел только маленькую часть, но одно замечание созрело.
Оно про папу, который должен быть не только пленительным, но и отвратительным. Возможно, в будущих сериях он станет святым, но в первых двух показан человеком, не верующим в Бога, такого избрал конклав. Конечно, всякое бывает, но все бы сильно удивились, если бы вышло иначе. Вышло бы иначе, Сорентино был бы гением, а так он – правильный, современный, прогрессивный художник, непримиримый к истеблишменту, смело бросающий в лицо любой власти стих, облитый горечью и злостью.
Что-то не складывается у меня роман с Соррентино. «Великая красота», заваленная кучей призов, включая «Оскара», не кажется мне великой, да и про «Молодость», которая определенно глубже, можно всласть побрюзжать. Само собой, Соррентино талантливее многих и, как полагается итальянцу, многих пластичнее. Но видали мы итальянское кино, которое было тысячекратно выразительней, и по части пластики тоже. Висконти, Феллини, Антониони, Пазолини – исчезнувшая давно реальность, навсегда, напрочь, но из памяти-то не стирается. И как теперь рыдать над Соррентино? Не производят больше черной икры, ни осетровой, ни белужьей, и красной икры тоже не делают, есть только щучья; да, она не фейк, да, не из того, что
