Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Решив взяться за ум, держал экзамен на должность судового врача — провалился с треском, и уже обещанное ему место лекаря в одной из факторий Ост-Индийской компании сделало Оливеру ручкой. Подвизался в аптеку — и оттуда прогнали. Даже учительствовать — казалось бы, чего уж проще-то? — не смог. С отчаяния пошел наниматься в типографию — корректором. И прокатило. Более того, хозяин открыл в нем писательский талант, и Голдсмит подрабатывал стишками для рекламных объявлений, так что Маяковский с окнами РОСТА на данной ниве не первопроходец. И тут Оливер твердо решил изменить свою жизнь. Он поселился у родственников, стал пописывать в газетки и… пытаться экономить.
Экономящий Голдсмит зрелище трагикомическое. Стену его комнатенки украшал самодельный плакат с чем-то вроде программы дальнейшей жизни: «Гляди в оба! Не упускай случая! Теперь деньги — это деньги! Если у тебя есть тысяча фунтов, ты можешь расхаживать, сунув руки в карманы, и говорить, что любой день в году ты стоишь тысячу фунтов. Но попробуй только истратить из ста фунтов хотя бы фартинг, и тогда это уже не будет сто фунтов».
Соорудите и повесьте над своей лежанкой что-нибудь подобное, и мы признаем, что цитата банальна…
Имелись ли у резко помудревшего молодого человека в те дни сто фунтов, неведомо (скорее всего, вряд ли), но именно тогда он и впрямь становится дьявольски бережливым. За ужином отказывается от горячего. Даже чай недослащивает. А тем временем дописывает и, что еще удивительней, вскоре успешно издает «Путника» — поэму о своем европейском анабасисе. И в одночасье превращается в культовую персону, а в некотором роде даже светского льва — этакого нового Дефо или Ричардсона, общества которого теперь ищут первые умы Лондона.
Вот только странный это был светский лев. Вечно нищий (треклятые карты) Голдсмит якшался преимущественно с отребьем (повторяем: карты). Он то дарил туфли — последние, прямо с ноги — случайному бродяге, то отдавал нуждающейся простолюдинке постельное белье, а сам несколько недель кряду спал в распоротой перине, зарывшись в перья.
Хозяйка то и дело грозилась выселением за неуплату. Он практически не выходил на улицу — страшился ареста за долги. Заколдованный, в общем, круг… И тут Оливера навещает приятель, а по совместительству видный литератор Сэм Джонсон и спрашивает между делом, не завалялось ли у него какой рукописи для публикации — ну, так, на первое время, концы с концами свести. И Голдсмит отвечает, что да, написал тут один романчик, но тот вряд ли чего стоит. А ты покажи, пристаёт Джонсон. И Оливер показывает… Это был принесший ему мировую славу «Векфилдский священник»…
Не станем утомлять вас перечислением остальных его перлов: он «вряд ли оставил какой-либо род литературы нетронутым и украшал всё, что затрагивал» (из эпитафии того самого Джонсона). Сразу мораль. Сын бедного ирландского священника Оливер Голдсмит, перу которого пели дифирамбы Гете и Вальтер Скотт (да кто только не пел), Голдсмит, чьи пьесы триумфально шли на подмостках Ковент Гардена, к тридцати пяти годам сделался респектабельным джентльменом и одним из самых уважаемых членов лондонского Литературного клуба. А через десять лет проиграл всё нажитое и скончался на сорок шестом году своей удивительно пестрой жизни от нервной горячки. Неумеренное мотовство — неважно, каких сумм: грошовых или завидных — было фамильной чертой всех Голдсмитов…
За несколько месяцев до кончины обанкротившийся поэт предложил владельцу одного из театров купить — оптом и за унизительно мизерную цену — исключительное право на постановку всех его пьес. Тот согласился. Но затребовал в нагрузку право переделывать их на свой вкус. И бог стиля Голдсмит, не позволявший прежде и буквы в строке поменять, сломался и — вспомним Моцарта — подписал бумагу… Голод не тетка. И племянников из числа наших героев бьет не только по брюху, но и по авторскому достоинству — их главному капиталу…
Угла в Вестминстерском аббатстве для него не нашлось. Место захоронения неизвестно по сей день. Правда, в том же Вестминстере стоит памятник одному из славнейших поэтов Англии по имени Оливер Голдсмит…
Мораль после морали: иным гениям деньги достаются не так уж и трудно, но счастья все одно не приносят.
Рискованное уточнение: не иным — большинству…
Едва ли не известнейшим из предпринимателей от писательства был внук лакея и горничной, выбившихся с годами в дворецкого и экономку, Чарльз ДИККЕНС. Литератора успешней (по-другому: богаче) в Англии не было со времен Скотта. Феномен этой машины по изготовлению романов, устраивавших всех — от полуграмотных домохозяек до утонченных ценителей типа Тургенева с Достоевским или Кафки с Фолкнером — не разгадан по сей день.
Раз на просьбу одного из биографов рассказать о детстве маститый уже Диккенс отмахнулся: не желаю касаться столь болезненных воспоминаний. Его детство не было сахаром. Он был сыном непутевого служащего, вынужденного кормить огромную семью (вместе с Чарльзом выжило восемь детей) на сто десять фунтов стерлингов в год. К концу карьеры Джон Диккенс утроил свои доходы, но это ничего не меняло: папаша тратил больше, чем получал, занимал чаще, чем мог расплатиться. Детей много, денег мало. Пришлось сменить приличную квартиру на халупу в Хэмпстэд-Роуд (специально для продвинутого читателя: это что-то вроде лондонского Южного Бутова). Положение пыталась спасти миссис Диккенс: она открыла «учебное заведение», и маленький Чарльз бегал по окрестным улицам с самопальными флаерами. Но идея лишь пшикнула: ученики не пришли.
Зато пришли лавочники-заимодавцы…
В общем, для Джона всё закончилось предельно логично — долговой тюрьмой Маршалси. Там же, во время одного из свиданий он дал сыну первый и последний урок политэкономии: «Если, получая двадцать фунтов в год, человек тратит девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов и шесть пенсов, ему будет сопутствовать счастье, но стоит ему истратить хоть на шиллинг больше, и беды не миновать».
Меж тем, снеся всё сколько-то ценное в ломбард (Чарльз и носил), семья вынуждена перебраться на новое место — в две комнатенки с «голым дощатым полом». Тогда же 12-летний Чарльз оставил школу и отправился трудиться. За шесть шиллингов в неделю он горбатился на гуталиновой фабрике одного из дальних родственников. Вскоре папина тюрьма сделалась домом для всех Диккенсов — по крайней мере, там кредиторы не могли достать семью…
В 1824-м умерла старая мать Джона и на оставленное ею наследство Диккенс с женой и детьми выкупились из застенка. Тогда же вчерашний арестант вышел на пенсию в сто сорок пять фунтов в год и обстоятельства их дальнейшего существования биографы иначе как стесненными не называют. Поканчивая с Джоном: через десять лет он снова угодит в тюрьму, из которой его будет выкупать уже самостоятельный сын… Чарльз вообще всю жизнь будет тащить на себе бедных родственников — кого частично, кого по полной программе…
В 15 лет его пристроили рассыльным в нотариальную контору, и полтора года спустя он зарабатывал уже 15 же шиллингов в неделю. Потом стал судебным репортером, потом парламентским стенографистом… Шустрый уже газетчик, Чарльз начал печататься в престижном «Мэнсли мэгэзин». Правда, первые полтора года анонимно. Тем не менее, он имеет уже семь гиней в неделю и даже решается приглядеть невесту.
Ему 33… Упорство и труд перетрут, как известно, что угодно. На следующий год вышли отдельным изданием и стали очень бойко раскупаться его «Очерки Боза» (Боз — первый псевдоним Диккенса; этим прозвищем младшего братишки подписывал свои ранние романы). И через пару дней фирма «Чэмпен и Холл» предложила Чарльзу заняться подписями к рисункам, или, как сказали бы теперь, попахать на комикс-индустрию. За 14 фунтов в неделю.
Чарльз закатал рукава и…
В общем, из этих комиксов получились Записки известного всем Клуба. К осени того же года Пиквик был популярней премьер-министра, а Чарльз Диккенс женат… Чэмпен с Холлом наварили на романе больше двадцати тысяч, две с половиной из которых достались Диккенсу. Все были счастливы. С того дня Диккенс только богател. Правда, в тот же день Чарльз раз и навсегда решил: больше никаких устных соглашений — только договора!..
Пожалуй, в истории всей мировой литературы не отыскать сутяги заметней. Хотя, сутяга — грубо. Диккенс всего лишь методично и с переменным успехом приучал издателей к той простой мысли, что писатель тоже считать умеет. И не только умеет, но и будет. И постепенно вышел на гонорары в размере трети дохода от издания.
Сначала Диккенс строил Британию, потом попытался учить и Америку, куда отправился, как говорят, только для того, чтобы посмотреть на Каир. Но не на египетский, а на американский, затерявшийся где-то у слияния Огайо и Миссисипи. В одну из оскандалившихся тамошних компаний у писателя были вложены денежки и немалые, и он якобы намеревался «взглянуть на могилу своих вложений»…
