Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Видите, к каким глубоким выводам можно прийти, изучая интервью Дмитрия Пескова. И если уж мы за нулевой вариант, пусть и они там наверху иногда приходят к каким-нибудь выводам, читая и слушая то, что говорим мы.

Я и сейчас считаю, что это было довольно дельное предложение. Любопытно, что попы действительно стали вести себя смиреннее (похоже, Невзоров действительно был призван передать им черную метку от власти, доверенным лицом ко торой он как-никак являлся). Но одной из главных сенсаций 2016 года стало расследование New Times о дочерях Владимира Путина. И хотя мне кажется, что оно ничего не прибавило к нашим знаниям о президенте России, – его личность и частная жизнь незаслуженно остаются в центре внимания страны, а личная жизнь Касьянова – в центре внимания НТВ.

С погружением

Лучший способ изучения языка – так называемое погружение, когда никто вокруг тебя не говорит по-русски: хочешь не хочешь – запоминай слова. Лучший способ изучения истории – ее проживание, и потому в России так хорошо знают историю: она повторяется, и каждое поколение застает свой кусок учебника. Нам сегодня становится многое понятно про эпоху столыпинской реакции (с той разницей, что теперь нет и Столыпина), про канун революции и про то, почему эта революция, случившаяся без Ленина и при минимальном участии большевиков, в конце концов досталась именно Ленину и большевикам.

Само собой, реакция – плохое время, и гадость ее не в том, что попираются идеи прогресса (что такое прогресс – вопрос темный, особенно в циклических схемах вроде нашей), а в том, что плодятся дурные настроения и дурные люди; особенно востребованы становятся плохие душевные качества вроде способности брюзжать со своего уютного дивана на власть и оппозицию, которые хоть как-то шевелятся; торжествует пошлость во всех ее видах, но объявляют ее венцом творения, – а любые убеждения выглядят, напротив, пошлостью, и во всех искренних душевных движениях принято видеть прежде всего коммерческий интерес. Совпадения дословные – разве что, как я уже замечал, вместо андреевского «Рассказа о семи повешенных» выходит фильм о семи помешанных, только американский. А узнав о резком росте самоубийств среди подростков и молодежи, я с ужасом вспомнил то, что многажды писал об этом Чуковский – и не он один: одна из первых работ Питирима Сорокина посвящена этой же проблеме. Самоубийства, впрочем, – лишь один симптом глубокой социальной болезни, порожденной отвращением общества к себе, к собственному прошлому и будущему. Не менее опасным следствием этой болезни становится недоверие к любому действию вообще, эскапизм во всех видах, ненависть всех ко всем – причем если сравнительно недавно в Интернете, как нашем единственном зеркале, еще можно было различить условное дробление на болотников (от Болотной площади) и поклонников (от Поклонной горы), сегодня практически любое сообщество, как нестойкий элемент, существует пару дней и тут же начинает дробиться. Вы такие – нет, вы такие; вы сякие – нет, вы еще хуже! В этих условиях бессмысленно кому-то что-то доказывать. Отвращение к другому – лишь проекция отвращения к себе, а оно хоть и бывает необходимо в творчестве, но в общественной и личной жизни ничем, кроме депрессии, не кончается. И если можно еще худо-бедно внушить человеку любовь к ближнему – полюбить себя способен только он сам, и сегодня у него нет к этому ни малейших оснований.

Но у всех, кто живет сегодня, есть отличный шанс понять, почему русская революция закончилась октябрьским переворотом; и те, кто больше всех пугает нас этим переворотом, больше всего делают для того, чтобы он опять стал неизбежен. Леонид Радзиховский и многие его единомышленники утверждают, что власть в России всегда падала сама, без особенного участия низов, и это верно, поскольку в пирамидальных системах иначе не бывает – революционеры в лучшем случае умудряются воспользоваться этим кризисом, до которого начальство неуклонно и строго доводит себя само. Но это не повод ничего не делать – напротив! Когда власть падает, должны найтись те, кто готов ее подхватить. Если единственным ответом на вопрос о потенциальной правящей партии опять окажется только ленинское «Есть такая партия!» – винить в этом следует не Ленина.

Реакция – время полного забвения приличий. Когда оппозиционера – совершенно неважно, каких убеждений, – похищают, пытают и шантажируют судьбой близких, безнравственно повторять: «Вы же революционер, что ж вы не готовились к худшему, не спали на гвоздях? Это политика, как говаривал один нынешний критик Кремля, а некогда пылкий лоялист; здесь и убить могут». Безнравственно предъявлять к оппозиции любые требования – от морального ригоризма до идейной бескомпромиссности, – а самим не шевелить и пальцем, приговаривая с дивана «Не время» или «Не поймут». Никто не зовет вас в оппозиционные ряды, но имейте хоть каплю совести – не клевещите на тех, кто в этих рядах оказался по воле судьбы, темперамента или все той же совести: они могут быть сколь угодно бесполезны – и все-таки полезнее вас. Беда и вина русской интеллигенции в том, что от социального действия она перешла к веховству, то есть к конформизму, заботе о репутации, самовнушению «именно в этом и состоит сермяжная правда», то есть русская матрица… В результате в семнадцатом, когда власть пала, ее подняли самые небрезгливые – в этом смысле у Ленина конкурентов не было. Даже эсеры не смогли стать альтернативой ему – что уж говорить о кадетах, монархистах и внепартийных мыслителях! «Нового Ленина» приближают не Удальцов с Навальным, а те, кто сегодня хихикает над Координационным советом. «Не раскачивайте лодку – будет революция, и вам первым не поздоровится!» – этот лукавый, весьма угодный властям лозунг мы слышали не раз. Но революция при таких властях будет все равно – раскачивай или не раскачивай лодку; власти вступили на этот путь и сходить с него не собираются. Революция эта будет не восстанием масс, а кризисом и расколом элит, как и в семнадцатом. Масштаб ее будет не в пример меньше, но риск ее захвата небрезгливейшими по-прежнему велик. И небрезгливейшие обязательно победят – если те, кому положено думать и решать, так и не покинут дивана. В этом случае им предстоит изучить историю русской разрухи и воздвигшейся из нее тирании с полным погружением. На этот раз, похоже, последним.

А в этой колонке с удивительной для меня самого точностью предсказаны все главные тенденции последующего пятилетия: рост количества само убийств среди молодежи (см. расследование «Новой газеты» о сетевых сообществах, подталкивающих детей к суициду). Возрождение веховских тенденций. Самоустранение интеллигенции от любых политических действий и даже мнений. В общем, точное воспроизведение эпохи 1907–1916 годов. Нет никаких шансов, что столь точная копия тогдашней реакции будет отличаться более оптимистичным финалом.

Похвала закрытости

Тут некоторые надеются: патриотизм в массах иссякнет, как только нам перестанут продавать иномарки и давать шенгенские визы. Да ничего подобного, я вас умоляю! Во-первых, патриотизм от этого возрастет многократно, потому что не останется другого выхода. Во-вторых, до этого все равно никогда не дойдет, потому что Россия – огромный рынок, а принципиальных людей в мире почти не осталось. В-третьих и в-главных, все эти разговоры о российской всемирной отзывчивости и о неизбывной любви наших людей к заграничным путешествиям – сущий вздор. У нас давно уже носят милитари, и не только в смысле нарядов, но и в смысле убеждений.

Меня всегда поражали разочарованные, брюзгливые и даже брезгливые нотки в рассказах наших людей о загранице. Томные жены новых русских в начале девяностых возвращались из Турции и Египта неудовлетворенными во всех отношениях: там перед ними недостаточно прогибались и вообще грязно. Уровень сервиса не устраивал их никогда. Я давно заметил, что российская элита ценит не сервис как таковой, а подобострастие: за границей оно все-таки встречается не везде, главным образом в третьем мире, а в Европе и Штатах метрдотель и шофер такси умудряются сохранять чувство собственного достоинства. Для нашего туриста это нестерпимо. У него возникает чувство, что ему плюнули в рожу. Великое множество местных посетителей заграницы – от простовато-турецкой до элитно-балийской, от заурядно-пражской до экзотически-тайской – рассказывали об увиденном со столь явным разочарованием, что я поневоле вспоминал путевые очерки семидесятых годов – о том, как избранные писатели и кинематографисты за рубежом жестоко страдали от ностальгии, мучились отсутствием черного хлеба и духовности, томились на стриптизе, куда их затащили гордящиеся свободой хозяева… Скажу больше: самые интеллектуальные друзья по возвращении с Запада считали долгом попенять на низкий уровень тамошнего образования, всеобщую корысть, засилие массовой культуры и незнание собственных достижений. «Мы ихних больше читали, чем они!» И то сказать: пока они жили, мы их читали…