Борис Черных - Старые колодцы

– Знаешь, кто такие?

– Известное дело, шебруны.

– Кто, кто?

– Дармовым живут. Настригут белых грибов и на Даниловский рынок. Шебруны и есть.

– Грибы летом. А зимой что они делают?

– Зимой в примаках и берлогах. Легкий народец, не приведи Господь.

Я заварил у летней печурки крепчайшего чая, чаем мы и причастились. Жена подала нам по лепешке прямо со сковороды.

– Может, я бы и ушел с-под совхоза, – продолжая отвечать на вчерашний вопрос, говорил Иван, сворачивая самокрутку (с сигаретами в очередной раз начался кризис), – но опять сумнение. Ране больного отца сын прибирал, а кто теперь прибират старика? Пенсию кто начислит, если я не совхозный колхозник?

– Община деревенская, – отвечал я, – у казаков община создает фонд и ведет одиноких до могилы.

– Вишь, обчина, – думно согласился крестьянин. – А у нас каждый сам по себе. Как быть, Лизавета?

Он откланялся, но за воротами сказал: «Надо жить здесь зимой и баню срубить. Потому и топор тебе дарю, Иваныч». – И пошел шагом к Уздечке, снял на ходу яблоко, оглянулся, красивый. Трезвый Иван всегда красив в неполные свои пятьдесят лет.

Жива и будет жить Россия, покуда есть у нее Иваны Кравцовы.

Я надеялся, что событийный ряд 91 года исчерпан, и сидел до обеда за письменным столом. Майя закатывала в банки соленья и варенья, после обеда приходил я на помощь.

Как некогда в Ботаническом, я сортировал овощи, чтобы зимою знать, откуда что взять. Боясь шебрунов, мы сняли яблоки и рассыпали их в горницах на полу. Тонкий и свежий запах антоновки окутывал, едва мы входили домой. Ночью, потушив свечи, – совхоз отрезал электрические подводы на хутор, – мы бормотали и уходили в сон, чувствуя на губах привкус яблочного налива.

С урожаем получилось не очень щедро, но все же, все же.

Семь отборных кулей картошки, два мелкой (сажал один куль и два ведра), два ведра моркови, и не выкопали пока подходившую свеклу. Пять связок лука и три чеснока, пять банок помидоров (кое-что уцелело после августовской росы).

Клубничного и малинового варенья получилось восемь трехлитровых банок.

Яблок сняли восемь ведер. Не уродились патиссоны, погиб почему-то в завязи горох, и завязь огуречная внезапно сникла, хотя обещания были велики.

Оставались на грядках капуста, табак и частью укроп.

Я скосил мяту, поднял на чердак. Не удержался и заготовил две двухлитровых банки хрена (для гостей приправа, а для меня, к сожалению, отрава).

Завершая сбор урожая, я опять увидел у ручья смурных мужиков, они запалили на стерне костерок и неизвестно что на нем варили. Спохватившись, подзуженные шебрунами, мы сделали запоздалые набеги в лес и приготовили к зиме несколько банок опят.

К восьмому сентября я успел все припасы складировать в холодном подвале с бетонным полом (грызуны не могут проникнуть в подвал). Потом поднялся на чердак и осмотрел слеги, увешенные липовым цветом, тысячелистником, ромашкой и корнем калгана (калган накопал по совету Вадима Полторака, настойкой его можно останавливать нутряные недомогания).

Может быть, мы не обезопасили себя на год, но голод нам не грозит даже при самом тяжелом кризисе, а главное – теперь у нас все свое и экологически чистое. Я был удовлетворен, хотя урожай дался натужно. Мы пили прощальный кофе. Неосознанная тревога подняла меня, я собрал листы рукописи Писем из провинции, черновой вариант, уложил в рюкзак, хотя, честно говоря, не до рукописи было – решили вынести к тракту яблоки. Но дым костра из-за ручья наплывал на усадьбу, шастал по комнатам, мешаясь с запахом антоновки.

На всякий случай мы забрели к Василию Захарову, его изба неподалеку оставалась единственной обитаемой на выселках. Я оставил ему ключи от дома и просил присмотреть за усадьбой. Василий отесывал бревна, собираясь подвести новые венцы.

Через день сосед наведался к нам, вошел в горницу, чистые полы смутили деликатного мужика. Потоптавшись у порога и сочтя запах антоновки лучшим свидетельством благополучия, он вернулся к плотницким делам.

А назавтра утром поднялся над теремом столб огня и дыма, и к обеду жизнь, предощущаемая мной вдали от сует и городской нищеты, ушла прахом в осеннее небо.

Вот и не погостила Ты с девочками в тишайшем из лесов, Марина. А Глебу в хуторском застолье не успел сказать я заветных слов, которые в Москве не смогу произнести.

Перенесши удары более жестокие, я изготовился философически принять и этот удар. Мечтая всю жизнь о загородном доме, я прошел круги ада, чтобы на реабилитационные деньги купить этот сказочный терем и потерять его в одночасье.

Сожгли мой домок в Ботаническом саду иркутского университета, там кому-то мешало вещественное напоминание о судьбе изгнанника. Пришел черед и здесь вдохнуть гарь пожарища...

Я маялся, скитаясь по улицам Ярославля. Надо было удалиться к внукам или к Вадиму Полтораку, или к Шаткову на окраину Благовещенска, но кружил я в заколдованном кругу: Волга, причалы, Знаменские ворота, – повсюду преследовал горчичный запах пепелища, смешанный с нежным запахом антоновских яблок. Приехали дочь с внучкой и дежурили около, когда я уже не мог встать. В лазарете счет пошел на ампулы, из которых янтарная влага часами стекала в вены. Доктор сказал, что меня поднимет сильный характер, и характер поднял меня. Но на смену пришла другая, невнятная тревога. Однажды так было – я во Владимире почувствовал гибель Левы Зильберберга (а он на берегу Золотого рога скоропостижно и необъяснимо уходил из жизни), и я метался по старинному городу.

Телеграмма, или известие, не заставила ждать себя. В ней было четырнадцать слов: «Мой дом и усадьба в Черняеве сожжены маньяком. Лежу в районной больнице. Шохирев».

Я попросил дочь взять из малых резервов деньги, отправить в Черняево и обратился в амурские газеты кликнуть на помощь семье атамана всех, кто откликнется. Зима на Амуре не ровня мягкой зиме на Волге, и надвинулись морозы, а городской крыши у войскового атамана не было. Власти бездействовали. Благовещенцы же мне сообщили, что Шохирев убивается по старинным атрибутам казачьего уклада, он собирал их всю жизнь.

Издалека, не зная всей меры потрясения, я тоже надеялся на сильный характер Шохирева и уговорил себя потихоньку вернуться к столу.

В канун Нового года пришла еще одна телеграмма: не приходя в сознание, Шохирев скончался – на больничной койке.

Глава областной администрации А. А. Кривченко на мой запрос о немедленной помощи семье погорельца все же отозвался: «Необходимое сделано», – необходимое надо было сделать, пока дышал атаман. Но и за то спасибо. Есть надежда, что мальчик в белой папахе, Митя Шохирев, вырастет и продолжит дело отца.

Не жизни жаль с томительным дыханьем.Что жизнь и смерть? А жаль того огня,Что просверкал над целым мирозданьемИ в ночь идет, и плачет, уходя.

Постскриптум

1. Недавно, но на сей раз из Иркутска, я получил конверт, вскрыл его. Там лежала вырезка из молодежной газеты, первостраничное сообщение:... «В кровавых вильнюсских событиях замешан генерал КГБ Федосеев, депутат России, ставленник Сибири»...

Поздноватое прозрение, ребятушки. Но лучше поздно, чем никогда, – и берега сойдутся у русских рек.

2. Сгоревший дом отозвался долгом в четыре тысячи рублей. Здесь, в горечи, Фазиль Искандер пришел мне на помощь.

Страждут озими… 1993 год.

Хочу процитировать письмо корреспондента, которого озадачили мои мировоззренческие позиции, былые и особливо нынешние: «Пушкин прожил мало, но мудрец, писал „Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце, под скалою“. Вы, песни поете старые, Борис Иванович. Но, ходят слухи, в хоре несогласных Вы ведете свою партию, а именно националистическую. Пишу это слово без уничижающего смысла. Да, пограничный Благовещенск, малая Ваша родина, – не подмосковный Ярославль. Над вами нависает миллиардный Китай.

Однако спасет ли Россию квасной патриотизм, если изнутри точат нас черви и высасывают последние соки? Вожди не обнажают меч, они услаждают себя и окружение велеречивыми посулами.

В чем же Вы находите успокоение? Где выход из тупика?..»

И подпись демонстративная, может быть, псевдоним: Крылатый Иван.

Этот двухтомник, дорогой Иван, мое последнее слово. Жизнь заканчивается. Успокоения нет. Выход? В единстве нации. Единый народ других вождей призовет к кормилу. Он потребует от них решимости стоять, а не прогибаться. Ныне не сорок первый год, а позади у нас не Москва. Россия за спиной и в сердце. Но народу надо подняться из самозабвения, из самоуничижения. Затурканные, заморенные, мы припадаем к зловонным, желтым источникам. В то время, как родники бьют из-под ног.

Иль мало нас?

Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал

До пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля