Илья Тё - Аврора, жди меня, я иду

Илья Тё

Аврора, жди меня, я иду

Я сел в аппарат, пристегнулся, пошевелил на голове гермошлем и помахал рукой техникам. Румын, который залез в аппарат чуть раньше, сидел слева от меня и при этом совершенно бездвижно. Я посмотрел на него, и лицо напарника показалось мне почему-то абсолютно белым, почти матовым — будто мел или пена на молоке. Но это, конечно, был обман зрения, эффект от яркого света, что заливал площадку, вырываясь из жерл сотен прожекторов.

— Как ощущения? — спросил я, решив поддержать товарища перед новым рабочим днем.

— Нормально, Ромик, — ответил он мне очень тихо и, в общем, без сильной дрожи. Однако голос румына при этом был хриплый, какой-то сдавленный, и я догадался, что мой бесценный напарник почти наделал в штаны. Страх окутывал его, плыл внутри, обтекал снаружи, сочился паром из пор.

Тем временем, аппарат зацепили крючком транспортера, и потащили по рельсам вниз, на стартовую площадку. Я видел это множество раз, и поэтому не смотрел. Спустя минут двадцать — встали. Транспортер медленно отвалил, и мы с румыном как всегда перед стартом оказались сами с собой, вернее, друг с другом: два комка плоти в железной банке, с парашютами за спиной. Потенциальные трупы — вместе и вроде врозь. С ощущением близкой смерти каждый сражается в одиночестве. С ужасом, танцующем в сердце, каждый вальсирует сам.

В этот короткий момент — в ничтожное мгновение передышки, когда руки и голова не заняты делом, а только лишь ожиданием, мне стало действительно страшно. Чтобы сдержать в руках дрожь, я ткнул румына кулаком в бок, поскольку в пристегнутом положении не дотягивался ему до плеча. И весело прокричал, сквозь нарастающий гул ракетоносителя:

— А что, Аврора, у себя в Бухаресте, ты небось не прыгал с такой высоты?

— Пошел ты, Ромик, — проорал мне Аврора Митич, среагировав на шутку именно так, как положено, — я молдованин, а не румын. А ты что, прыгал с такой высоты в своей паршивой Вологде?

— Ну, бывало.

— Опять гонишь, Рома, — искренне возмутился он, — твой «яшка» и близко не дотянет до стратосферы!

Рассмеявшись в ответ, я лишь глубоко вздохнул. Конечно, это был треп, Аврора был прав, и я немного приврал. И Як и Месер, на которых мне доводилось когда-то гонять за фрицами, казались бумажными самолетиками по сравнению с тем чудовищем, что должно было отринуть нас сейчас от земли. И с такой высоты я не прыгал никогда прежде. И очень возможно — не прыгну никогда более.

Гул тем временем достиг своего наивысшего пика — своей свистящей, разрезающей уши, заключительной ноты, такой знакомой мне по прошлым прыжкам. И это значило — у нас с Авророй счет пошел уже на мгновения.

— Значит так, — проорал в гермошлеме чуть сиплый голос руководителя ЦУП. — К старту готовы? Прекрасно. Напоминаю еще раз. Аппарат пойдет в небо на автомате. Вам нужно только пережить перегрузку и не сдохнуть раньше, чем я велю. Как только пройдете уровень стратосферы, датчик высоты выдаст сигнал. Автоматически. После этого вы вручную срываете люк и по очереди, я повторяю, по очереди, выпрыгиваете с парашютом. Примерно минуту идете в свободном падении, затем раскроется парашют и скорость падения начнет замедляться. Цель задания, таким образом, — подняться на сто километров, прыгнуть и приземлиться в заданной точке живыми. Вы слышите, черти? В заданной точке живыми — это приказ! Голованы из расчетного подсчитали, что падать из космоса каждый из вас будет примерно семь с половиной минут. Вы уж их как-нибудь переживите, а то у нас мало осталось нормальных парашютистов. Вопросы есть?

— Семен Палыч, — подал голос Аврора, пытаясь шуткою, как и я, отогнать липкий холод от немеющих в ужасе позвонков, — а вот ежели мы из космоса будем падать, так может мы теперь космонавты? Может нам теперь по звезде дадут, аки Гагарину?

— Хрен ты, а не космонавт, рожа молдованская, — просипел в гермошлеме ЦУП. — Вы из космоса будете именно падать, а вовсе там не летать. В минобороны нужно точно знать, с какой высоты, бойцы могут прыгать с парашютом десантируясь на вражескую территорию, и с какой не могут. Орать об этом по всем каналам никто не станет. Понятно вам, товарищи испытатели?

— Так точно, товарищ генерал-майор!

— Да вы не волнуйтесь, — смягчился вдруг грозный голос в наушниках, — с таким опытом прыжков как у вас, пролетите как мухи, ей богу. Ромик, ты че молчишь?

— А у меня нет вопросов, товарищ генерал-майор. Партия сказала «надо», комсомол ответил…

— Все! — отрубил генерал. — Валяйте, черти, время на старт.

В следующую секунду он отключился, аппарат дрогнул всем своим стальным телом, как будто загнанное животное от заряда картечи в бок, и мы с Авророй действительно стали «валять», вернее валяться на своих креслах, со скипом сжимая зубы, чтобы не заорать. Окружающий воздух вдруг стал массивнее чугуна, нечто ужасное вдавило меня в жесткое стартовое сиденье, будто втоптав в него сапогом. Один техник рассказывал мне, что технология таких стартов пока не отработана, все оборудование — экспериментальное, и перегрузки рассчитаны лишь приблизительно и примерно. Это потом, спустя месяцы, космонавты на орбитальных станциях будут махать руками в телевизионные камеры и улыбаться Стране Советов. А чтоб они улыбались, есть мы — безумные крысы для опытов и для рывков.

Где-то слева, Аврора смеется от предвкушения подвига или стенает от раздирающей ребра боли — я не могу разобрать. Наверняка смеется, ведь от боли он не кричит никогда. И только красная, жуткая, почти кумачового цвета кровь, такая яркая в заливающих мир лучах света, плещет из его носа жирными кривыми потоками.

Мы поднимаемся вверх. Сначала медленно, затем быстрей и быстрей. Иллюминаторов нет, они нам и не нужны. Мы с Авророй старые птицы, и сверлили собой небеса уже больше тысячи раз. Скажу вам — нечего там смотреть. Смотрите внизу, на земле. Я опускаю веки, и лица жены и дочки проплывают передо мной. Сегодня, как и всегда, семья не хотела меня отпускать. Но я опять отшутился: мол, что вы, обычный рабочий день. «Сегодня прыгаешь?» — спросила меня жена, как будто чувствуя мой подсознательный, тщательно скрытый, подавленный волей страх. «Всегда!» — подмигнул ей я и в губы поцеловал.

Кровь скользит по губам Авроры, а из жерл ракетоносителя вниз исторгается пламя. От нас сейчас ничего не зависит, думаем мы. Думаем вместе, одновременно — мой верный Аврора и я. Поднимемся — хорошо, но если что-то сорвется, то сдохнем наверняка. Из стратосферы нет выхода, кроме того, которым мы попытаемся сейчас спасти свои жизни. Вот это и есть наша вера, наш гимн, наш священный догмат. Если выживем, будем жить, а если не выживем — к черту! «Фатализм? Стоицизм? Мистицизм?» — Часто спрашивали меня на земле. О нет, отвечал я им, это всего лишь привычка.