Всеволод Соловьев - Современная жрица Изиды
Находчивость необыкновенная!! Вѣдь вотъ же пишутъ, въ «Новомъ Времени» и другихъ газетахъ, о какихъ-то «заколдованныхъ жабахъ», о какихъ-то «черныхъ магахъ», не только ихъ заколдовывающихъ, но даже и убивающихъ своихъ враговъ en effigie и на разстояніи, посредствомъ разныхъ «fluide»'овъ! Кто меня знаетъ — можетъ быть и я умѣлъ тогда, въ самомъ дѣлѣ, заколдовывать жабъ?! Только теперь, — увы! я, во всякомъ случаѣ, потерялъ эту способность…
Но тогда, увѣряетъ г-жа Желиховскай, я могъ все! Я пріѣхалъ осенью 1885 года въ Петербургъ — и оказался ихъ «самымъ близкимъ и дорогимъ пріятелемъ». Я бывалъ у нихъ «ежедневно»(?!).«…Онъ еще болѣе, пишетъ г-жа Желиховская, — заинтересовалъ всѣхъ насъ своими живыми разсказами, своими оригинальными мистическими (?!?) воззрѣніями на все въ мірѣ и своей добродушной искренностью, иногда доходившей до рѣзкости. Эту послѣднюю черту онъ такъ искустно себѣ усвоилъ, что положительно очаровалъ насъ своей правдивостью (стр. 119)». Ну, словомъ, я «черный магъ, жабный заколдовыватель»! Вотъ они какіе бываютъ!.
Однако въ чемъ же заключалась эта моя «добродушная искренность» и т. д.? Въ томъ, увѣряетъ г жа Желиховская, что я «искустно возбуждалъ ихъ гнѣвъ противъ Блаватской и ссорилъ ихъ съ родными. „Возбуждалъ онъ (гнѣвъ) не для чего иного, какъ чтобы заставлять меня и моихъ, — объясняетъ г-жа Желиховская, — проговариваться въ минуты крайняго возбужденія, — и давать тѣмъ возможность увеличивать то скопленіе свѣдѣній, котороо г-нъ Соловьевъ такъ картинно называетъ своимъ багажемъ (стр. 124–125)“.
Далѣе г-жа Желяховская увѣряетъ, что я выдумывалъ какія-то „невравды“ (совѣтую ей внимательно прочесть письмо Блаватской 1875 года, на стр. 314 „Изиды“, — тогда она ужь не рѣшится говорить, будто что я либо [132] выдумывалъ, когда дружески давалъ ей возможность распутать и уничтожить то, что считалъ тогда напраслиной и клеветою). Я довелъ ее, бѣдную, моимъ коварствомъ до „безумія“, такъ что она потеряла сообразительность — и все кончилось тѣмъ, что „когда я дошла до полубезумія, а дѣти мои до крайней степени ярости за меня, — тщательно принималось къ свѣдѣнію и записывалось все, что могло сорваться съ языковъ нашихъ въ самомъ крайнемъ, преувеличенномъ раздраженіемъ смыслѣ (многознаменательное признаніе не только за себя, но даже и за своихъ дѣтей: когда онѣ раздражены — онѣ самымъ крайнимъ образомъ преувеличиваютъ смыслъ фактовъ, т. е., въ доподлинномъ переводѣ на обыкновенный русскій языкъ — лгутъ. Въ данномъ случаѣ я съ г-жей Желиховской спорить и прекословить не буду). Къ такого рода „багажу“ г-на Соловьева принадлежатъ и тѣ мои письма, которыя онъ нынѣ напечаталъ подъ прозрачнымъ покровомъ даннаго имъ мнѣ прозвища, — буквы Y. (стр. 125, 126)“.
Вотъ ужь тутъ я „дѣйствую на разстояніи“! Я сижу въ Бретани, а г-жа Желиховская, доведенная до „безумія“ моими „флюидами“, проговаривается мнѣ изъ Петербурга и пополняетъ мой „багажъ“. Ну какъ же не „черная магія“ и не „заколдованныя жабы“!
Если кому придетъ охота — пусть внимательно сравнитъ XXIV главу „Изиды“ и страницы 119–127 брошюры. Изъ этого сравненія будетъ ясно, что г-жа Желиховская только ухватилась теперь за свое, произведенное моими чарами, безуміе какъ за единственную соломенку спасенія. Въ дѣйствительности же она поступала тогда въ здравомъ разумѣ и полной памяти.
О томъ, какъ вѣрно передаются мои faits et gestes того времени можно судить по такому обращику: на 109 стр. брошюры говорится, что я во пріѣздѣ въ Петербургъ (начало октября 1885 г.) „не только вѣрилъ возможности существованія махатмъ; но и ждалъ отъ нихъ благостыни (какой?!)“. А на страницѣ 119: „Тутъ впервые (это относится къ тѣмъ же днямъ, къ моему пріѣзду въ Петербургъ 1-го октября (стараго стиля) 1885 г.) стали мы слышать отъ него сомнительные, даже недружелюбные отзывы о сестрѣ моей и ея дѣлѣ“. — Гдѣ же тутъ правда? этого не разберетъ и самъ мудрый Кутъ-Хуми!.
Однако и по толкованіямъ г-жи Желиховской выходитъ, что я заколдовалъ ее и привелъ въ безуміе и раздраженіе, во время котораго она давала мнѣ свои показанія о Блаватской „въ самомъ крайнемъ, преувеличенномъ смыслѣ“, — лишь зимою 1885–1886 года. Въ началѣ же лѣта 1884 г., въ Парижѣ, судя по ея словамъ, она была въ здравой памяти. Что же это такое она мнѣ говорила въ паркѣ Монсо? Она теперь восклицаетъ: „Охъ! Боже мой, какъ много лишнихъ словъ вложилъ мнѣ въ уста г-нъ Соловьевъ во время нашей прогулки по Парижу (стр. 30)“… Что я никакихъ лишнихъ словъ не вложилъ ей въ уста — да свидѣтельствуетъ ея нижеслѣдующее письмо отъ 27 октября 1884 года:
Признаніе г-жи Желвсховской о „преступленіи“.
„… Вы помните нашъ разговоръ въ parc de Monceau? Я вамъ и тогда не могла на многія i поставить точекъ, — но достаточно ихъ кажется выяснила, чтобъ вы знали, что между мной и Еленой общаго мало. Я ее люблю и жалѣю горячо. Надѣюсь что и она меня любитъ также, но… по своему. Помимо этого чувства, неоднократно склонявшаго меня къ снисхожденію и даже къ закрыванію глазъ на многое, что меня возмущало внутренно, — между нами все — рознь.
Я ѣхала къ ней, на ея сердства, поставивъ непремѣннымъ условіемъ чтобъ между нами и рѣчи не было о ея дѣлахъ и Обществѣ; впослѣдствіи это оказалось невозможнымъ: меня затянулъ общій водоворотъ и, къ крайнему сожалѣнію, я согласилась быть въ Обществѣ на столько, на сколько могла по совѣсти и религіознымъ убѣжденіямъ въ немъ состоять и даже описала то, что видѣла и слышала… Если въ мои описанія вкрались неточности, то безъ намѣренія и не по моей винѣ(?). Да дѣло не въ томъ. Елена разсердилась на меня, бросила мнѣ писать и, какъ я вижу, обвиняетъ меня въ жестокости и неблагодарности. Очень жаль! Говорю искренно: сердечно жаль нашихъ испорченныхъ быть можетъ на всегда отношеній; но даже ради нихъ я не могу пожертвовать совѣстью. Не виню ее: ей то, что она проситъ меня сдѣлать, кажется пустякомъ, мнѣ — преступленімъ! Мы разно смотримъ на вещи можетъ быть потому, что я христіанка а она… не знаю что! Она давно меня объ этомъ проситъ. Я не могу исполнить ея желанія и не хочу! потому что мало того, что считаю его для себя нечестнымъ, но и для нея гибельнымъ. Такъ же смотрѣлъ на это дѣло и покойный ***, умнѣйшій человѣкъ и величайшій христіанинъ, какого я когда либо знала. Онъ на смертномъ одрѣ своемъ умолялъ меня, не поддаваться ея просьбамъ, — объяснить ей что она самой себѣ прежде всего повредитъ. Я такъ и дѣлала много разъ — но безуспѣшно. Великая ошибка X. въ томъ, что она не знаетъ границъ своей жалости къ Еленѣ. Оттого она и говоритъ, что она одна къ ней хороша и ее любитъ. Дай Господи чтобъ эта любовь не отозвалась на обѣихъ гибельно… Подписано: „В. Желиховская“ 27 октября 1884 года“.
Вслѣдъ за кратковременнымъ увлеченіемъ, я выражалъ Блаватской, какъ словесно, такъ и письменно, свои сомнѣнія въ подлинности ѳсли не всѣхъ, то многихъ ея феноменовъ и, одновременно съ этимъ, выражалъ тѣ же сомнѣнія и неувѣренность постороннимъ серьезнымъ людямъ. Хоть и не претендуя быть „ученымъ“, я, подобно Шарлю Ришэ, и тамъ же гдѣ онъ, „искалъ — нѣтъ ли какой истины среди многихъ обмановъ“. Наконецъ такое исканіе было прямымъ моимъ дѣломъ какъ „члена Лондонскаго Общества для психическихъ изслѣдованій“. Когда мои сомнѣнія и неувѣренность перешли въ полное убѣжденіе и я получилъ, какъ необходимое подспорье, — различныя дополнительныя и документальныя свѣдѣнія, — я открылъ теософскіе обманы всѣмъ заинтересованнымъ людямъ, не убоясь, для себя лично, никакихъ непріятныхъ послѣдствій. Такой мой образъ дѣйствій, ясный и послѣдовательный, доказывается какъ моими письмами къ Блаватской, ея сестрѣ и разнымъ лицамъ, такъ и письмами ко мнѣ Блаватской, ея сестры, Шарля Ришэ и другихъ лицъ.
И вотъ, не смотря на все это, выдвигая лишь нѣсколько тамъ я сямъ надерганныхъ моихъ фразъ, смыслъ которыхъ выясняется изъ разсказанныхъ мною обстоятельствъ и прямымъ, логическимъ сопоставленіемъ съ ними моего доказаннаго образа дѣйствій, — г-жа Желиховекая осмѣливается дѣлать прозрачные намеки на то, что я былъ какъ будто сообщникомъ Бдаватской и преслѣдовалъ какія-то таинственныя, предосудительныя цѣли. Г-жа Желиховская, снова, очевидно, доведенная мною до „безумія“ или „полубезумія,“ увѣряетъ, что она и доказала бы это… да уликъ нѣтъ!..
Во всякомъ случаѣ странный сообщникъ, который ни отъ кого не скрываетъ своихъ подозрѣній, недовѣрія и, окончательно убѣдившисъ въ обманахъ, — раскрываетъ ихъ, подвергая этимъ себя разнымъ крупнымъ непріятностямъ и мщенію изобличенныхъ шарлатановъ!!
Ну, а вотъ что такое теперь она, эта самая г-жа Желиховская, послѣ такого письма ея отъ 27 октября 1884 года и съ тѣхъ поръ какъ она стала прославительницей Блаватской, признала ея „дѣло“ великимъ, а ея теософію — высокимъ и чистымъ ученіемъ?? Она, видите ли, заблуждалась, а теперь прониклась святостью своей сестры и ея ученія! Однако все-таки чтожь это за „преступленіе“, котораго просила отъ ея сестринской нѣжности Блаватская?? чего „безсовѣстнаго“, „безчестнаго“ она отъ нея хотѣла?? Понятіе о „преступленіи“, о „безчестности“, о „нравственной гибели“ можетъ быть неясно для ребенка, а не для женщины, богатой жизненнымъ опытомъ, какою уже была въ 1884 году г-жа Желиховская! Наконецъ и „этотъ величайшій христіанинъ и умнѣйшій человѣкъ“, на своемъ смертномъ одрѣ умолявшій ее не поддаваться просьбамъ Блаватской — не могъ ошибаться въ значеніи предмета!.. Дѣло, очевидно, было не шуточное, а „тяжкое“ — и поэтому тогда между Блаватской и ея сестрою — кромѣ ихъ сестринской любви, „заставлявшей закрывать глаза на многое“, все было — рознь.
