Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

«дискуссия» уже пустое, коллектив единомышленников дружно и страстно топчет отщепенца:

– Тоже мне патриот меченый.

– У него как будто синдром Дауна ваще.

– Ссучился.

– Пошел путлеру сапог целовать, номенклатурная жаба…

Ну и так далее. Это за то, что очень пожилой человек, четверть века назад ставший частным лицом, высказал сейчас свое мнение, и только. Мнение, из которого ничего не следует, никаких оргвыводов. Мы думаем так, а он думает иначе.

Хуй ему, не сметь думать иначе!

Тут самое интересное, что люди, которые сейчас пишут про номенклатурную жабу, это ровно те, судьбу которых Горбачев самым благотворным образом изменил, разрушив коммунизм и дав свободы. Вольно или невольно он это сделал – вопрос глубоко третьестепенный. Первостепенно то, что сделал это именно он, а никто другой даже не подступал к такой задаче. Не Иван Иванович, не Петр Петрович, а Михаил Сергеевич Горбачев – наш общий благодетель.

Предательство благодетеля у Данте самый страшный грех. Вместе с Иудой он помещает в девятый круг Ада Брута и Кассия, предавших Цезаря, свою номенклатурную жабу, которая ссучилась.

Но клубу единомышленников эта участь не грозит. Право на отдельное мнение они не считают ценностью и даже наоборот, а тогда с чего бы им видеть в Горбачеве благодетеля? Вольно ж ему было разрушать коммунизм ради свобод, которые дружно для всех сделались ненавистными.

24 мая

Есть артистка Полина Стрепетова. Те, кто изучали историю театра, ее знают: она великая и трагическая, огнедышащая и влажная, она Катерина из «Грозы», луч света в темном царстве. И есть знаменитый портрет Репина, известный всем, кто хоть немного знает русскую живопись. И там Стрепетова ровно такая, как в мифе, который они в четыре руки с Ильей Ефимовичем сваяли – луч жарко пробивается из темноты.

Стрепетова прожила всего 53 года. Директор императорских театров И. А. Всеволожской, в злобной кабинетной тиши творивший свои карикатуры, запечатлел Стрепетову, когда ей было вообще 40–45 лет, не больше. Но изображена им бабка-функционерка, матерая, дама треф за 70. Эта бабка, наверное, жила в Стрепетовой, вечно юной, как и положено героине трагедии. Эта бабка наверняка жила и во Всеволожском, иначе бы он ее не изобразил. То, что он делает, потом обозвали «деконструкцией мифа». Сейчас с подобными деконструкциями власть вступила в смертельный бой, что, прежде всего, смертельно глупо: деконструкция только выявляет миф, а значит, позволяет ему жить. Без матерой бабки, без ума холодных наблюдений и сердца горестных замет, луч света посиял бы чуток и заглох, навсегда похороненный в невозмутимо прекрасном темном царстве.

Сегодня в Царицыно открывается выставка «Тузы, дамы, валеты. Двор и театр в карикатурах И. А. Всеволожского из собрания В. П. Погожева». Куратор выставки Аркадий Ипполитов всех зовет и приглашает.

29 мая

Вчера был день рождения Ходасевича, и Глеб Морев запостил изумительные его стихи:

Палкой щупая дорогу,Бродит наугад слепой,Осторожно ставит ногуИ бормочет сам с собой.А на бельмах у слепогоЦелый мир отображен:Дом, лужок, забор, корова,Клочья неба голубого —Все, чего не видит он.1923

Я вспомнил картину Магритта «Ключ к пространству» из коллекции Тиссена в Мадриде и написал, что стихотворение Ходасевича это русский и поэтический вариант того же самого. У Магритта пейзаж сохраняется в разбившемся стекле, как на бельмах у слепого, где дом, лужок, забор, и это названо «ключом к пространству». В ключе отныне нуждается окно, которое распахнуто в мир, ведь сам мир распался на куски и сохранился в осколках. Что при этом видит человек, глядящий в окно? – он подобен слепому.

Глаз, кстати, тоже окно.

Магритт и Ходасевич тут близки, даже очень, но, сказав, что стихотворение – русский и словесный вариант картины, я ошибся: поэзия на тринадцать лет опередила живопись. Ходасевич со слепым были первыми. При этом Магритт в 1936 году пришел туда же своим ходом – стадиальная общность самая непререкаемая. Ведь как бывает? – Богу нужно что-то сейчас сказать, и разные души на разных полюсах земли угадывают какой-то смутный зов и, откликаясь на него, сочиняют единственные слова, линии, звуки, божественные слова, божественные звуки, а потом выясняется, что все это части общего замысла, что 1923–1936 это одна эпоха, одни приоритеты, один в конечном счете стиль, одно, прости господи, ар деко.

5 июня

Драматичнее всего разрыв шаблона. Вы любите родину, но не любите Путина. Вы преданы свободам, но не заукраинец. Вы за выбор каждого и за Господа нашего Иисуса Христа. Вы ненавидите тех, кто уничтожает старину, но также ненавидите слово «скрепы». Зато вы обожаете предания и сказания, но вовсе не про то, что англичанка с американкой нам в два очка гадят. Ну и так далее и тому подобное. Современное сознание очень этому сопротивляется. Оно жаждет единства, оно требует стройности. Звенья должны соединяться в цепь, маркируя друг друга, иначе они не нужны. Иначе, ничего не понятно. Шаг в сторону, причудливый и своенравный, рушит всю картину и оскорбителен для собеседника, его умственное хозяйство покоится на целом, которое взяли и вынули. Если вы любите тощих костлявых брюнеток, то к ним полагается белое вино, интернациональная готика и музыка Шенберга. Уж будьте добры понимать это. А вас застукали уткнувшимся в сиську толстухи, в жизни или на картине Рубенса. Все, стройность рухнула, а с ней и мироздание, садись, Петров, два, ты не сдал экзамен.

17 июня

Ревзин нескончаемое благоустройство Москвы объясняет тем, что «довольно трудно пить кофе на тротуаре шириной метр, сидя напротив пробки из сотни машин с включенными двигателями». Геворкян на это возражает: «Я живу в городе, где именно так и происходит, и это не худший город на земле». Геворкян живет в Париже, в Марэ, и ширину в метр там холят и лелеют. Средневековому городу никто ляжки не раздвигает. Это немыслимо. Барон Осман давно преодолен. А до Москвы он как раз сейчас докатился, сто пятьдесят лет спустя. Москва – новодел, теперь переживающий османизацию-собянизацию.

Когда-то Москва тоже была Европой, кривой и узкой, сорок сороков, со старушечьми ухабами и путаным раздольем, с вросшими в землю домами в садах – чудесный XVIII век, простодушное слободское палладианство. И где это все? В книжках встречается до сих пор.

Мне тут возражают, что Москву постоянно уничтожают и отстраивают заново. Да-да, но основные структурные элементы раньше сохранялись – посредине Садового кольца, у Театра кукол, где сейчас ездят, а все больше стоят автомобили, до Олимпиады 1980 года был островок с вековыми деревьями и заброшенными дачками, сладчайший приют любви, доложу я вам. «Москва – большая деревня» там еще живо угадывалась.

Это зачистили так, чтобы не осталось ни одного микроба, выжил только Кремль, под стенами которого плодятся церетелевские звери. Через дорогу от них есть сталинско-брежневский, лужковско-собянинский город. Он еще бодрый и все время молодится. Мне этот город абсолютно чужой, и что с того? – он ничем не плох, таких городов