Андрей Платонов - Том 8. Фабрика литературы
Чтение классика-новатора — всегда сначала работа, а потом уже радость и польза. Конная тяга понятней паровозной, но паровозная интересней и выгодней.
Прогрессивность Маяковского как поэта в первопричине объясняется появлением такого прогрессивного класса, как русский рабочий класс. Но это слишком общее объяснение. Мы возьмем более узко. Если точно, вдумчиво и непредвзято читать стихи Маяковского, то мы заметим, что их своеобразная, непохожая на прежнюю поэзию форма не мешает нам, — наоборот, эта форма лучше следует за ритмом нашей собственной внутренней жизни, она соответствует ей естественней, чем симметричная форма, скажем, ямба. Маяковский отвечает закону нашего, выразимся так, пульсирующего кровообращения и сложному движению сознания точнее, чем его предшественники. Видимо, и наше сознание и наше чувство работают не по простой гармонической кривой, вроде синусоиды, а более живо, более «неправильно», в более сложном ритме. Маяковский открыл это, возможно, интуитивно, но все равно он открыл истину, и его борьба за новый ритм поэзии имела гораздо более глубокий и принципиальный смысл, чем это казалось ранее. Вспомним ради лучшего уяснения вопроса, что Коперник вначале открыл лишь простое движение Земли вокруг Солнца и вокруг своей оси; это очень гармонический ритм; теперь известны, кажется, несколько десятков видов движения Земли; гармония от этого не исчезла, но она превратилась из однотонной мелодии в симфонию.
И оказывается, — из простого, но воодушевленного чтения, — что ритм поэзии Маяковского более естественный, более соответствующий нашему духу и сердцу, а традиционный ритм поэзии только более привычный.
Однако дело не только в открытии, не только в разработке нового строя поэтической речи: сам по себе этот поэтический строй существовать не может, если ему не отвечает общественное умонастроение современников поэта или ближайших поколений. Но ведь общественное умонастроение, или мировоззрение, зарождаясь в первом счете из производственных отношений как смутное чувство, не может оформиться в отчетливую, высшую, совершенно сознательную форму, если над этим оформлением нового человеческого сознания не работают наиболее передовые люди, понимающие задачи своего времени. Новое сознание, так же как и новое чувство, производится не автоматически, а рождается с огромным усилием, в этом-то все и дело, в том числе и дело поэта-новатора, такого, как Маяковский.
И здесь же, в трагической трудности работы, в подвиге поэта, заключается, вероятно, причина ранней смерти Маяковского. Подвиг его был не в том, чтобы писать хорошие стихи, — это для таланта поэта было естественным делом; подвиг его состоял в том, чтобы преодолеть косность людей и заставить их понимать себя — заставить не в смысле насилия, а в смысле обучения новому отношению к миру, новому ощущению прекрасного в новой действительности; преодоление же косности в душах людей почти всегда причиняет им боль, и они сопротивляются и борются с ведущим их вперед. Эта борьба с новатором не проходит для последнего безболезненно, — он ведь живет обычной участью людей, его дар поэта не отделяет его от общества, не закрывает его защитной броней ни от кого и ни от чего…
Подвиг Маяковского состоял в том, что он истратил жизнь, чтобы сделать созданную им поэзию сокровищем народа. «Мастак жизни», он обучил живых понимать свой голос и «смастерил» для них поэзию, достойную создателей нового мира. Мастак жизни — не означает, что поэт был мастером своего личного счастья: он был мастером большой, всеобщей жизни и потратил свое сердце на ее устройство.
«Дальневосточная поэма» Б. Дальнего
Некоторые наши писатели заставляют читателя делать ту работу, какую по обязанности должны делать сами писатели. Получается нечто вроде «эксплуатации» читателя со стороны писателя, слишком экономящего свои художественные средства.
Эту слишком скупую, слишком условную прозу, рассчитанную на мобилизацию внутренних ресурсов отзывчивого читателя, можно бы назвать алгебраической прозой; алгебраической потому, что автор такой прозы создает лишь принципиальные схемы человеческих образов, поручая, вольно или невольно, самому читателю превратить символ в живую индивидуальную величину, в арифметику. Читатель, таким образом, становится сотрудником автора, что, конечно, неправильно: ни в какой работе нельзя оставлять что-нибудь доделывать за себя, нужно все завершать самому начисто, избегая помощников.
Одним из примеров подобной «алгебраической» прозы является «Дальневосточная поэма» Б. Дальнего.
Докажем свою мысль. Б. Дальний пишет: «Что еще нужно человеку в двадцать лет, когда его ценят, создают условия, продвигают, когда он окружен коллективом комсомольцев-сверстников…» (подчеркнуто здесь и далее мною. — А. П.). Перед героем поэмы Колей Стрижовым — «вся жизнь, как большой и солнечный путь, как великая река. Светлые чувства наполняли его сердце — чувства любви и благодарности к родине, к своему народу, к партии и комсомолу, дающим ему все настоящие, вечные радости жизни». «…Поезд пересекал гористую и холодную Зейскую область— суровые хребты, поросшие девственной нехоженой тайгой, по которой струились неведомые ручьи с каменистым ложем и таинственно-черным отблеском воды». «Заходящее солнце бросало на горную цепь последние золотисто-багряные лучи». «На востоке развертывается горный пейзаж, полный сурового и дикого величия».
Понять эту «прозу понятий» можно, но почувствовать от нее воодушевление нельзя. Слова «ценят, создают условия, продвигают» дают информацию о жизненных обстоятельствах Стрижова, но не изображают их. В «светлые чувства», в «настоящие, вечные радости жизни» Стрижова читатель может, конечно, поверить, потому что эти чувства и вечные радости существуют в действительности помимо произведения Б. Дальнего и независимо от него. Литературное же дело, между прочим, заключается в том, чтобы слова, изложенные на бумаге, обладали самостоятельной силой, равной по производимому ими впечатлению силе действительности. Вся энергия убедительности и все доказательства должны содержаться в самом произведении, словно бы внешней, объективной действительности, откуда произошло данное сочинение и куда оно вновь возвращается, не существует. Искусство не должно нуждаться в ссылках и апелляциях на внешние источники, чтобы подтвердить истину мысли автора или характер изображаемого им лица. Все, бывшее дотоле внешним, искусство превращает в свое внутреннее качество, в собственную энергию — и само может служить вспомогательной, двигательной силой действительности, инстанцией для ссылки и апелляции.
Мы хотим этим сказать, что светлое чувство, живущее в человеческом сердце, необходимо изобразить таким образом, чтобы оно, это чувство, вошло из слова автора в сердце читателя, даже чуждое «светлому чувству» или не имеющему его.
Слова же «девственно-нехоженая тайга», «неведомые ручьи», «таинственно-черный отблеск», «золотисто-багряные лучи», «суровое и дикое величие» — не возрождают в глазах читателя зрелища свежего мира, потому что эти слова не обновляют, не увеличивают собственного опыта читателя, полученного им через самостоятельное наблюдение мира. Эти слова не открыты усилием автора, а позаимствованы им, и от долгого употребления они уже утратили свою изобразительную энергию. Автор сам понимает, что мы говорим правду, и мы надеемся, что он примет эту правду как помощь, а не как попытку уменьшения его литературного таланта.
На Дальнем Востоке Стрижов встречает девушку Таню, и в молодых людях зарождается взаимная любовь. Таня на время уезжает, Стрижову стало без нее жить худо и томительно, — все это правильно и естественно. А дальше пошло неправильно и плохо — нелитературно, неестественно и недействительно. — «Стремясь подогнать время, Стрижов ушел с головой в работу. У него оказалась рационализаторская жилка. Он предложил пароходству ряд усовершенствований, ускоряющих выгрузку и облегчающих труд грузчиков. Предложения его были осуществлены и доставили двадцатилетнему механику популярность талантливого рационализатора. Стрижова пригласили работать в конструкторском бюро Ленинского затона».
Идеальный герой действует в совершенно идеальной сфере — в пустоте. «Стремясь подогнать время», Стрижов занялся рационализацией грузовых работ — и все у него вышло скоро, легко, весело, под аплодисменты и приветствия окружающих людей. Тов. Б. Дальний, наверно, читал про Блидмана, про историю его работы — прежде чем она стала общепризнанной. Если читал, то он согласится с нами, что его изложение страдает неконкретностью, хуже того, — текст автора даже не излагает эпизода, а только касается факта, чтобы как можно скорее избежать его. Но эта беда — полбеды. Беда в том, что автор коснулся такого действительного и значительного самого по себе факта, что будь у автора желание и способность задуматься над ним, он бы понял, какую большую, современную и новую тему он оставил в стороне почти в пренебрежении. Бросовые, боковые темы часто бывают важнее и серьезнее тех, про которые авторы думают, что они главные. История изобретения, открытия и просто осуществления рационализаторского предложения — тема не менее интересная, чем история любви, и она так же близко касается сердца и судьбы человека, как и увлечение женщиной, но с тою разницей, что «история любви» — тема хорошо обжитая литературой, а «история изобретения» — мало и плохо, за редким исключением.
