Иван Киреевский - Европеец
— Крепка твоя вера, рыцарь, — возразил монах. — Ты правду сказал, что мужья знают только хорошую сторону жен своих. Ну, что бы вы сказали, если бы кто из вас, переодевшись в рясу и клобук, подслушал исповедь такую: «грехов моих, святой отец, не сочтешь, как в море песку, и все грехи любовные». Однако наморщенные твои брови напоминают мне, рыцарь, что исповедь высказывать не годится.
— Тебе, святой отец, дурного высказывать не должно, а мне должно высказывать и выхвалять добродетель женскую, и я по гроб то делать буду. Моя жена певала мне, и часто теперь в тяжкой моей работе пою я песню ее и верю ей, и не так тяжка мне работа моя: вот что певала мне жена:
Любовь верная,Нелицемерная,Не изменит никогда;Ты люби меня всегда,Как люблю тебя милой,Мой сердечный, дорогой…
Смотритель работ прервал разговор их; монах по-шел собираться в дорогу, а графа Зигмунда запрягли опять в соху, и пошел он землю ворочать, припевая про себя: Любовь верная, нелицемерная и пр.
Когда же граф Зигмунд услышал веселый крик в гавани, услышал свист веревок и скрип снастей корабельных, увидел в сером тумане, что корабль летел ласточкой по морю и пропал в дали необозримой, то забилось сердце его радостью, слезы счастия потекли из глаз; воротится корабль и привезет с собой сокровище, дороже золота и жемчугу, алмазов и яхонтов, привезет верную, любящую жену. И в том ожиданьи стал здоровьем поправляться граф; те же коренья лесные, ту же воду болотную надежда приправляла ему, ночью дарила своим золотом, на него не купишь ничего и не выменяешь, только глаза ослепишь, да мысли помутишь, а все встанешь крепок и добр, хоть спал, хоть не спал.
Вот прошло два месяца, вот и третья луна появилась уже на лазурном небе, а корабль все еще не возвращался в гавань. Не потопила ли его бурная волна? не перевернул ли дном вверх буйный ветр? Пропала надежда в сердце графа Зигмунда, страх и тоска по-прежнему стали изнурять его.
В то время монах благополучно достиг родимых берегов, взял у немецкого врача чудного целительного бальзама количество несметное и, собираясь в обратный путь, пришел в замок Гернсберг. Подошел к воротам и только вымолвил, что весть несет от графа Зигмунда, ворота растворились, и его повели к графине. Мария сидела, скромно одетая, за прялкою, и у ног ее толстый, здоровый мальчик играл с двумя большими борзыми собаками, и крепкими своими ручонками обнимал их, и дрался с ними. На лице Марии сияло столько любви и добра, что при первом взгляде каждый должен был полюбить ее, а на кого она ласково взглядывала незабудочными своими глазами, тому казалось, что голубое небо чудесно раскрывается и ангелы ему улыбаются. Когда принес монах от графа поклон, Мария вскочила с радостью, на пол уронила прялку свою, и расспросам и толкам не было конца: и где видел он Зигмунда? и здоров ли он? и что делает? и пр., и пр. Рассказал ей всю правду монах, и горючие слезы полились из глаз Марии, и, рыдая, ломала она белые руки свои.
Когда первый порыв скорби утолился, Мария посадила монаха и приказала угостить его вином и разными яствами. Между тем монах отдал ей письмо мужа, и графиня послала за домовым священником и приказала ему прочесть письмо графа Гернсберга. Услыша его содержание, плакала она еще горче, еще сильнее прежнего, и несколько раз менялась в лице. «Если б могла его выкупить всем имением моим, — говорила она, рыдая, — всею жизнию моею, — не остановилась бы я; а ехать на такую опасность, терпеть, может быть, обиды от неверных — на это я решиться не могу». И заперлась она в свою комнату и долго думала: что жене добродетельной в таком случае делать надлежит? и молилась усердно; наконец позвала домового своего священника и стала ему сказывать, какой ответ написать к графу Зигмунду.
«Возлюбленный и дражайший супруг мой!
Благодарю бога и царицу небесную, что ты находишься в живых и не утонул в море; а жалуюсь господу богу самому и всем святым его, что ты у языческого салтана в тяжкой такой неволе, и молюсь ему, чтоб он освободил тебя от оков твоих. Если бы трудами рук моих могла я тебя выкупить, трудилась бы я до кровавого поту; если бы последнее платье должна была отдать за тебя, с радостью раздела бы совсем не только себя, но и сына твоего Зигмунда, и охотно бы терпела нужду и неволю. Приказываешь ты мне пуститься в далекий путь и переплыть море, и поклониться за тебя в ноги неверному салтану: беспокойства дальнего пути не страшны мне, и море грозное не пугает меня; но как быть мне одной среди людей злых и бессовестных на корабле между мужчинами? И салтан неверный, как увидит меня, возьмет к себе в невольницы, и умру я тогда с печали, да и ты за мной; да и малолетний сын наш Зигмунд, как ему обойтися без материнских попечений? Итак, дражайший и возлюбленный супруг мой, попытайся еще раз предложить салтану все имение наше, твое и мое, за выкуп свободы твоей. Смягчит господь сердце его каменное, и он сжалится над моими горькими слезами, и отпустит тебя на родину к жене и Сыну. Аминь.
При сем посылаю тебе льняное домашнее рыцарское платье и шесть сорочек, да еще дорогую попону; я вышивала ее для тебя золотом и камельями и разными шелками, и во всей немецкой земле искуснее и красивее не найдешь; не знал а я тогда беды своей и не залила ее слезами моими. Отдай ее салтану; не только ее, за тебя готова я жизнь свою отдать и по гроб мой останусь достойная тебя, немецкого рыцаря, жена.
Мария графиня фон Гернсберг».
Написавши письмо, Мария завернула его с платьем и сорочками и попоной и отдала монаху. Монах простился с доброй хозяйкой, благословил маленького Зигмунда, с которым играл он, покуда Мария занята была в своей горнице. Графиня снабдила монаха на три дни всякими припасами и велела отвезти до места, где собирались все прочие спутники и с ними некоторые богомольцы, чтобы сперва вместе идти до Венеции, потом отправиться на поклонение гробу господню.
В самый день отъезда пристал к путешественникам старый чернец; лицо его было бледно и покрыто морщинами, борода седая почти до пояса; сам сидел он на осле, а к седлу привязана была арфа. Все путешественники рады были такому товарищу, и куда ни приставали они на ночь или на отдых, везде веселил их чернец чудной игрой своей и старинными разными песнями, и волшебными сказками, и всякими мудреными рассказами. Все покоили чернеца и услуживали ему.
Вот прибыли все в город Венецию. Тут монах, посланный салтана, отвел в сторону Чернеца и говорил ему следующие слова:
«Честный отец! исполни просьбу мою, и тебе и мне хорошо будет; я тебе скажу спасибо, а ты мне».
Чернец взглянул на него и смиренно отвечал ему: что могу, то охотно сделаю для тебя.
«Если так, — продолжал монах, — то поедем со мною к тому салтану, который послал меня. Он великий охотник до пения и до музыки, а такого мастера, как ты, другого не найдешь нигде. Салтан даст тебе много золота и серебра, и всего, что душе твоей пожелается; а когда захочешь домой воротиться, с честью отпустит тебя; об нем молва идет злая, а сам он не так жесток и немилостив».
Тогда чернец отвечал ему: что будет, то будет; пускай исполнится воля твоя. И обрадовался крепко ионах, и взошли они вместе на корабль, и скоро пристали благополучно к берегам салтанова владения.
Загремело радостное ура матросов; высоко веяли в гавани флаги и вымпелы; без памяти побежал граф Зигмунд туда с народом, навстречу прибывшим, и потащил с собою товарища вола, и спрыгнул бы с радости вместе с сохою своею в море, — но жестокий смотритель не дремал между тем: он бичом воротил графа на прежнюю пашню; однако не чувствовал боли Зигмунд, глядел не смигаючи на пристань и тысячу приветствий посылал навстречу жене своей. Вот вышли на берег богомольцы и путешественники, и приезжие, и корабельщики, и монах и с ним чернец; зоркими глазами глядел на всех Зигмунд, а Марии его нет, как нет. Утешал он себя надеждою, что, может быть, не узнал ее издали, или глаза изменили ему, и она уже ждет его в сарае невольников, обнимет и прижмет к сердцу, и поклоном земным выкупит у салтана; и запел он свою песню: Любовь верная, нелицемерная.… так громко, что сам надзиратель не мог от смеха удержаться. Весь этот день казался длиннее года графу Зигмунду; не мог дождаться он минуты, когда поцелует прекрасный Мариин ротик, когда прижмет к сердцу мякинькую ее ручку, увидит образ свой в голубом зеркале светлых ее глаз; услышит опять нежный шопот сладкого ее голоса; слова: душа моя, которые он так охотно слушал, и почувствует подле сердца своего биение сердца жены своей; не переставал он петь «Любовь верная нелицемерная», хоть в горле застревала ему эта песня. Вот в мечтах и ожидании, во вздохах и томлении наступил вечер; на небе заблистала звезда верной любви, смотритель отпряг его от сохи и погнал на покой вместе со скотиною. Пришел Зигмунд в сарай невольников, пробежал он не один раз сарай вдоль и поперек, шарил, искал во всех углах, наконец спросил больных, в сарае оставленных, не видали ли они белокурую женщину? Не приходила ли она спрашивать, где живет Зигмунд граф? Отвечали ему больные, что никакая женщина не приходила к ним. Покрылось черным туманом лицо его, и бросился он на землю, а в головах села все-таки надежда и шептала ему такие слова: подожди до завтра, жена твоя в незнакомой земле, не нашла сарая твоего, плачет и ищет тебя. Завтра увидитесь. Поверил граф Зигмунд, как водится, а заснуть не мог; лежал и мурлыкал свою песню сердечную, и запел бы ее громким голосом, когда бы не боялся разбудить недужных товарищей, которые при болезни, еще не ждали никого.
