Ольга Семенова - С новой строки
Мы вместе готовим обед, после чая Плешков принял пару таблеток.
- Что-нибудь серьезное, Александр Николаевич? - спросила я его скорее из вежливости.
- Да нет, - смеется тот, - травки для желудка, профилактически.
Сразу после этого Плешков ушел на встречу с вдовой писателя-эмигранта, Исой Яковлевной Паниной, - обговорить возможность издания его книги. Потом он встретился с Эдуардом Лимоновым, печатавшимся в журнале "Детектив и политика".
Вечером поехал на ужин в ресторане с коллегами - вместе работали в Москве - журналистами Марком Симоном и Франсуа Моро, популярнейшего во Франции журнала "ВСД". В ресторане подали жареные грибы, обязательную бутылку вина. По дороге в отель, в такси, Плешкову стало плохо. Марк Симон заволновался: "Александр, заедем в госпиталь?" - "Чепуха, пройдет", отмахнулся тот. Через два часа Плешков умер.
Первый раз я видела отца плачущим, когда маленькой попала под машину. Он приехал в Филатовскую больницу прямо из аэропорта - прилетел с Кубы, сел возле моей кровати - здоровый, сильный, загорелый, бородатый, в джинсовой рубахе нараспашку, и заплакал, но, наверное, оттого, что плакать не умел, сначала глаза у него стали красные-красные, как у кролика, а уж потом потекли слезы...
Второй раз отец заплакал, когда утром к нам позвонили и сказали, что Плешкова не стало. Он как-то по-детски, растерянно всхлипнул и заплакал, трясясь всем телом и повторяя: "Какой ужас, какой ужас!"
Через неделю мы получили притянутое за уши заключение врача-патологоанатома о смерти в результате алкогольного отравления. Но не умирает молодой, здоровый человек от кружки пива и бокала вина! Понимали это мы, понимала и полиция, и тайком, опасаясь скандала, проводила расследование. Результаты его остались неизвестны. Несчастный случай или убийство?
Кто мог быть заинтересован, кому была выгодна эта смерть? Что знал Плешков и кому мешал? Был ли этот удар направлен лишь против него или и против отца? На все эти вопросы ответа найти не удалось, и, видимо, уже не удастся.
Через неделю отец отвез меня в утопающую в цветах клинику "Бельведер" в Булонском лесу и до вечера сидел, посеревший от ужаса (мне делали кесарево сечение), в зеркальном холле с обитыми голубым бархатом диванами и лепными потолками. А утром завалил меня и внучку Алису цветами, громко "стрелял" шампанским, созвал друзей: переводчицу Жоржетту Кларсфельд, профессора Безыменского, Франу Бельфон - жену издателя Пьера Бельфона, фотографа из "ВСД" Марка Симона, Льва Артюхина из ЮНЕСКО.
Дни эти - конец апреля - начало мая - были неистово солнечны, пронзительная зелень каштанов, лиловость и белоснежность сирени, ночи стояли теплые, на радость короткие, и еще затемно, до рассвета, сад наполнялся пением птиц. Почти все дни отец проводил со мной и Алисой. К внучке, спящей в маленькой кроватке, подходил боязливо-почтительно, заложив руки за спину, наклонившись, долго разглядывал, потом довольно ухмылялся:
- Хороша макака!
- Почему же "макака", пася?
- Не обижайся, Дарья и ты тоже были для меня макаками. Младенчество это для матери. Мне вы стали не просто дороги, но интересны после пяти лет, когда я уже мог разговаривать с вами, и спорить, и брать в путешествие...
В середине мая я проводила отца в Москву: "Держитесь, Кузьмины, в августе приеду". На столе он оставил два стихотворения, написанные накануне ночью:
I
Судьбу за деньги не поймешь
Десятки и тузы: забава,
Провал сулит, там будет слава,
Прогноз на будущее - ложь,
Ты лишь тогда поймешь судьбу,
Когда душа полна тревоги,
А сердце рвут тебе дороги,
И шепчешь лишь ему мольбу,
Простой закон, всегда люби,
Прилежна будь Добру и Вере,
И это все, в какой-то мере,
Окупит суетность пути.
II
Трагедия поколений: верил или служил?
Аукнется внукам и правнукам
Хрустом сосудов и жил,
Аукнется кровью бескровного,
Ломкостью хребта,
Аукнется ложью огромною,
Нелюди, мелкота.
Лучше уж смерть или каторга,
Лучше уж сразу конец,
Что ты у жизни выторговал?
Сухой негодяйский венец!
А через две недели отца парализовало - инсульт. Стало плохо в машине: ехал на переговоры с американским миллиардером Мердоком. В Боткинской клинике медсестры принялись обстоятельно составлять опись вещей: цепочка с крестом, кольцо, золотые часы...
Отец лежал синюшно-белый на каталке в коридоре - остановка дыхания. Тема Боровик ринулся с Дарьей в Институт нейрохирургии к академику Коновалову - хорошему приятелю (почти каждый год катались на лыжах в Домбае).
Александр Николаевич сделал операцию. Отец пришел в сознание, попытался говорить, но через неделю - второй инсульт.
В КЛИНИКЕ
Через несколько месяцев отца отправили на восстановление в знаменитую Инсбрукскую клинику. Городок Инсбрук провинциален, но от этого не менее прекрасен и доброжелателен. (Инн - название местной реки, прозрачно-зеленой, пенной, горной, брук - мост; Инсбрук - мост через реку Инн.) Величественны старинные каменные мосты, загадочен старый город с крохотными совсем по-андерсоновски сказочными домиками пятнадцатого столетия; в одном из них останавливался маленький еще Моцарт с отцом; красивы белоснежные, под стать склонам, на которых они стоят, современные дома с необъятными балконами и бассейном на крыше.
Огромная клиника находится в самом центре города, множество отделений, бесчисленные переходы, бесконечные коридоры. В клинике работают знаменитые профессора, они прилетают из Вены в Инсбрук на работу каждый понедельник, а в четверг вечером улетают в столицу к семьям на небольшом самолетике местной авиакомпании.
В клинику приезжают пациенты со всего мира, много иностранцев и в неврологическом отделении, куда поместили отца.
Уже на следующее утро с отцом начали заниматься логопед и специалист по восстановлению движения, обе молоденькие женщины. Речью, как истинный литератор, отец занимался охотно, а занятия по движению возненавидел: ему и сидеть долго было тяжко, а тут заставляют ходить и укреплять спину, привязывая ремнями к специальному тренажеру - хочешь не хочешь - стой.
Зато после обеда, когда заканчивались занятия, я и медсестричка надевали на отца дубленку, смешную ушанку, сажали в кресло на колесиках, и мы ехали на прогулку - вокруг клиники, или, если солнечно и нет дождя, в старый город, или еще дальше - в парк, где уже в феврале расцветает мать-и-мачеха, хрустит гравий под ногами, пахнет хвоей и совсем по-подмосковному перекликаются синички.
В одну из прогулок мы проезжали мимо городского кладбища: из ворот вышла крохотная сухонькая старушка. На мгновение почувствовав ее одиночество, я, как когда-то после встречи с Шагалом, спросила:
- Что же у нее осталось?
- Память, - ответил отец.
Память. Все верно...
Когда вам становится тяжело, ночь тянется бесконечно, леденеют пальцы и мир видится бессмысленным и злым, вспомните их, ушедших. Ярко, как на экране, вы увидите лица, смеющиеся глаза, услышите голоса, почувствуете тепло рук. И оттает что-то внутри, и отступит от горла комок, и жизнь не будет казаться уже жестокой самодуркой, потому что станет ясно: пусть в конце, но примирение со всеми, а значит, и с собой неизбежно, и вы перестанете страшиться прощаний, ведь прощаясь, пусть даже навсегда, мы все равно обречены на встречу...
Первую неделю отцовским соседом по палате был молоденький паренек. По утрам медсестры умело ему перестилали постель. Он смотрел на них и тихо говорил: "Данке". Каждый день приходила его сестра - Сааля, маленькая женщина в длинном черном пальто и поношенных кожаных сапогах. Сначала она подходила к отцу: "старший", почтительно здоровалась, потом шла к брату, протирала его лицо губкой, доставала из хрусталя пакета прозрачный, светящийся на солнце виноград, мыла, тревожно улыбалась и говорила, говорила...
За окном падал крупный снег, поэтому, наверное, и горы, и домики на склонах, и высокие ели казались нереально-красивыми, кукольными.
Потом приехала его мама - старушка. Она смотрела на сына сухими глазами и гладила его по голове.
Раз во время тихого часа, когда отец и брат Саали задремали, она сказала мне:
- Пойдем с нами, я угощу тебя настоящим турецким кофе. У нас есть дом, где мы собираемся, все, кто приехал из Курдистана. Там хорошо, тебе понравится.
С гор дул холодный промозглый ветер, он зло трепал расклеенные по всему городу плакаты с призывом помочь детям Курдистана.
Снег таял, день был сер и неприветлив. Сааля шла торопливо, если попадались лужи, она брала меня под руку и заботливо обводила.
- Осторожно, мама, - предупреждала Сааля, - лужа.
Но та лишь поправляла на голове платок и беззвучно шептала что-то, щуря сухие, как прежде, глаза.
В доме было людно. Когда мы вошли, все повернулись в нашу сторону, но в глазах не было мелкого любопытства, только спокойный, достойный интерес.
