Бенджамин Таккер - Свобода, равная для всех
По-видимому, главная цель коммунистов и государственных социалистов заключается в том, чтобы разрушать всякую живую индивидуальность, и создавать пародию ее, когда она исчезнет, – убивать людей, и обожествлять их дух.
Защищая коммунизм, Кропоткин говорил, что он «всегда наблюдал, что рабочие с трудом постигают возможность уплаты за работу чеками на труд и не любят искусственные построения социалистов», но «с другой стороны поражался легкостью, с какой они всегда воспринимают коммунистические идеи». Поражался ли когда-нибудь Кропоткин легкостью, с какой простоватые люди усваивают теорию сотворения мира, и с каким трудом представляют себе возможность эволюции? Если да, то видел ли когда-нибудь в этом факте довод в пользу гипотезы сотворения мира? Точно так же, как легче удовлетвориться фразой: «мужчиной и женщиной сотворил Он их», чем проследить в геологических пластах эволюцию видов, легче сказать: «каждый человек должен иметь все нужное», чем найти экономический закон, по которому каждый человек может получить эквивалент своему продукту. Путь веры более легок и прям, но он ведет в трясину; тогда как путь науки, сколь бы он ни был извилист и тернист, выводит в конце-концов на твердую сушу. Коммунизм принадлежит веку веры, анархический социализм – веку науки.
Сила пассивного сопротивления
Прежде всего, политика, которой должны следовать отдельные, изолированные анархисты, определяется обстоятельствами. Плохой боец тот, кто бросает врагу свои снаряды, – разве что из пушечного жерла. Но если вы можете заставить врага растратить свои снаряды, побудив его открыть огонь по какому-нибудь хорошо защищенному пункту; если вы можете, докучая, дразня и выводя его из себя всевозможными способами, припереть его к стенке разоблачением его тиранических и хищнических намерений, поставить его в положение вероломного негодяя, намеревающегося ограбить честных людей – то это самая лучшая тактика. Поэтому пусть каждый анархист старается, чтобы его имущество не попало в когти шерифа. Но в тот год, когда он почувствует себя особенно сильным и независимым, когда его поведение не может нанести ущерба серьезным личным обязанностям, когда в общем он скорей готов пойти в тюрьму, чем не пойти, и когда имущество его такого рода, что его легко скрыть, – пусть он укажет налоговому чиновнику какое-нибудь имущество, а инспектору откажется платить налог. Или, если у него нет имущества, пусть откажется платить подоходный налог.
Государство тогда будет поставлено в тупик. Одно из двух: или оно оставит его в покое, и тогда он обо всем расскажет своим соседям, вызвав в них крамольное желание на будущий год не отдавать копейки из кармана; или же его заключат в тюрьму, до тех пор, пока государству не надоест содержать на свой счет его и других лиц, последовавших его примеру, которых будет становиться все больше. Возможно, что государство в припадке отчаяния найдет необходимым усилить строгость законов о заключенных за неплатеж налогов, и тогда, если наш анархист решительный человек, мы увидим, до каких пределов готово дойти республиканское правительство, «черпающее свои справедливые права в согласии управляемых», чтобы обеспечить себе это «согласие», – остановится ли оно на одиночном заключении в темной камере, или же последует примеру русского царя, организовав пытку электричеством. Чем дальше оно пойдет в этом направлении, тем лучше для анархии, как известно всякому, изучавшему историю реформ. Кто может учесть пропагандирующую силу нескольких таких случаев, увеличиваемую работой хорошо организованной армии агитаторов вне тюремных стен? Так обстоит дело с индивидуальным сопротивлением.
Но если отдельные лица могут сделать так много, то что же сказать об огромной и совершенно непобедимой силе многочисленного и умного меньшинства, измеряющегося, скажем, пятой частью населения в данной местности? Я думаю, мне достаточно обратить внимание на крайне поучительную историю Ирландской Аграрной Лиги; покуда она придерживалась своей первоначальной политики «неплатежа ренты», она была сильна, но как только оставила ее, то потеряла всю свою силу чуть не на другой день. Почему? Потому что крестьянство представляло собой не умное меньшинство, следующее принятым решениям, а невежественную, хотя и проникнутую энтузиазмом массу людей, слепо шедшую за недобросовестными политиканами вроде Парнелля, которые хотели всего чего угодно, кроме упразднения ренты, и готовы были использовать какую угодно политику или чувства, лишь бы это дало им в руки власть и влияние. Но все же эта политика продолжалась достаточно времени, чтобы британское правительство убедилось в своем полном бессилии пред нею. А у нас легче сопротивляться налогам, чем в Ирландии сопротивляться ренте; и у нас такая политика оказалась бы могущественнее, чем там; необходимо только завербовать достаточное число серьезных и решительных мужчин и женщин. Если пятая часть населения откажется платить налоги, то взимание или попытка взимать их не окупится уплатой остальных четырех пятых налога. Конец вам тогда, тирания и монополия!
«Пассивное сопротивление, – утверждает Лассаль с чисто немецким упрямством, – это сопротивление, которое не сопротивляется». Величайшее заблуждение! Это единственное сопротивление, дающее в наши дни военного режима какие-нибудь результаты. В современном цивилизованном мире не найдется ни одного тирана, который всеми силами не предпочел бы вызвать кровавую революцию, чем видеть, что значительная часть его подданных решилась не оказывать повиновения. Восстание легко подавить; но ни одна армия не захочет и не сможет направить пушки на мирных людей, которые даже не собираются на улицах, а сидят дома и твердо стоят на своем. Ни избирательный бюллетень, ни штык не будет играть видной роли в грядущей борьбе; пассивное сопротивление, а в случае крайности динамитная бомба в руках отдельных лиц – вот те орудия, которыми революционной силе предстоит завоевывать в последней великой борьбе права народа.
Свобода и насилие. (Мораль террора)
Политика террора должна применяться против угнетателей человечества лишь тогда, когда они окончательно подавят все мирные приемы агитации.
Нападающий, будь это индивид или правительство, не имеет никакого права требовать, чтобы тот, на кого нападают, считался с ним в какой бы то ни было мере. Справедливость этой истины не обуславливается характером нападения. Все равно, в каком направлении индивид считает свою свободу ограниченной произволом; он во всяком случае имеет право ее требовать, и будет прав, требуя ее всеми доступными средствами. Право брать незанятую землю и обрабатывать ее в такой же мере неоспоримо, как право высказывать свои мысли, и сопротивление, оказываемое нарушению первого права, не в меньшей мере является самозащитой, чем сопротивление, оказываемое нарушению второго права. С моральной точки зрения одно ничем не хуже другого. Но со свободой слова можно добиться свободы земли и всех других свобод, без нее же остается одна надежда: на террор. Отсюда и вытекает целесообразность и даже необходимость террора для получения первой; и нелепость, и бесполезность его, в качестве средства добыть все остальное.
Право сопротивляться угнетению силой не подлежит никакому сомнению. Но только одно может оправдать осуществление его в широком масштабе, – а именно, угнетение свободной мысли, свободы слова, свободы печати. Даже и в том случае осуществление его будет неразумным, если гнет не достиг такой силы, что никакими другими средствами его нельзя побороть. Кровопролитие само по себе чистый убыток. Когда нам нужна свобода агитации, и ничто, кроме кровопролития, не может обеспечить ее, тогда оно имеет смысл. Но нужно помнить, что кровопролитие никогда не сделает социального переворота в собственном смысле этого слова; что он может быть осуществлен только посредством агитации, исследования, эксперимента и пассивного сопротивления; и что после всех кровопролитий мы останемся на том же месте, где сейчас находимся, если не считать того, что мы получим право пользоваться подобными средствами.
Одно только чикагский бомбометатель доказал блестяще – превосходство динамита над винтовкой. Ни при одном мятеже здесь не было убито и ранено сразу столько полицейских, как в этом случае одной бомбой. Как истинный террорист, бомбометатель сделал только одну ошибку – выбрав время, когда собралась толпа рабочих, на которых полиция могла сорвать зло. Если необходимо требовать свободы слова силою, то борьба должна заключаться в ряде актов отдельных динамитчиков. Время вооруженных восстаний прошло. Их слишком легко подавляют.
Есть два способа вызвать угнетенные классы на насилие; один принадлежит так называемым революционерам, которые прямо советуют им применять силу; другой, гораздо более опасный, принадлежит так называемым друзьям порядка, которые не оставляют им иного выхода, кроме силы. Эти две партии, с виду враждебные, в сущности играют друг другу на руку, к ущербу истинных революционеров и истинных друзей порядка, знающих, что сила ничего не решает, и что ни один вопрос не бывает решен, пока его не решат правильно. Точно так же, как свобода есть мать порядка, государство – мать насилия.
