Борис Фрезинский - Илья Эренбург и Николай Бухарин
Из моего письма Никите Сергеевичу Вы увидите, в чем моя просьба. Может быть, даже ни к чему показывать ему две страницы – я думаю сейчас о его времени. Может быть, Вам удастся просто спросить его в свободную минуту, могу ли я упомянуть в моих воспоминаниях восемнадцатилетнего Бухарина (это для меня наиболее существенно).
Буду Вам бесконечно благодарен за помощь в той работе, которую считаю очень важной, а для читателей, может быть, полезной.
С искренним уважением И. Эренбург”117.
Вот рассказ о дальнейших событиях тогдашнего секретаря Эренбурга Наталии Ивановны Столяровой, записанный мной 28 февраля 1975 года: “Твардовский подсказал И. Г. получить у Хрущева разрешение на печатание кусков о Бухарине в “Люди, годы, жизнь”. Мол, разрешит, так с радостью напечатаю. И. Г. написал письмо Хрущеву и попросил меня отнести его референту Хрущева Владимиру Семеновичу Лебедеву – он теперь умер, хотя и был молод118. Не знаю, почему И. Г. сам не хотел идти119. Он попросил дать письмо прочесть Лебедеву – что он скажет.
Лебедев встал, когда я зашла в кабинет, надел пиджак – что в этих кругах не слишком-то заведено. Прочел письмо и сказал, что у Никиты Сергеевича может быть свое мнение и он его не знает, но ему кажется, что не следует этого печатать – т. к. Бухарин не реабилитирован, народ знает его как врага и вдруг прочтет, как тепло и душевно И. Г. о нем пишет, все шишки повалятся на него. В интересах душевного спокойствия И. Г. не печатать сейчас этого. Конечно, если И. Г. будет настаивать, это напечатают – ведь цензуры у нас нет, – но это не в интересах И.
Г. Лебедев встал и вдруг спросил меня: “А что вы, Наталия Ивановна, думаете об этом?” Я ответила, что вряд ли для него интересно мое мнение, но мне кажется, что надо напечатать – так было, да и события дальние – 1905 год… Прощаясь, Лебедев сказал, что письмо И. Г., разумеется, передаст Никите Сергеевичу”.
Узнав от Н. И. Столяровой об ответе весьма осведомленного в делах такого рода Лебедева, Эренбург понял бессмысленность ожидания ответа Хрущева и счел целесообразным не сообщать о предпринятой попытке Твардовскому, да ему и чисто психологически было бы трудно признаться в получении отказа, поэтому он отправил главному редактору “Нового мира” такое письмо: “17 мая 1960 [года] Дорогой Александр Трифонович.
После нашей беседы произошло в мире многое120. Я не хочу обращаться к Никите Сергеевичу теперь с частной просьбой и не хочу откладывать опубликование книги даже на месяц. Поэтому посылаю Вам начало шестой главы в новой редакции121 – этот текст бесспорно приемлем для Вас и в таком виде, как я его даю, приемлем и для меня. Этим устраняется единственное политическое препятствие.
Первую часть (август122), по-моему, нужно кончить не на восьмой главе, а на десятой – встречей с Лениным – это ровно треть всей книги, а по содержанию рубеж – вслед за ним начинается новая глава жизни123. Я буду до начала июня дома. Жду от Вас тех замечаний, о которых Вы говорили124.
Душевно Ваш И. Эренбург”125.
Поняв, что впрямую говорить о Бухарине ему не позволят, Эренбург, работая над мемуарами, тем не менее не упускал случая упомянуть Бухарина там, где он считал это важным и когда была надежда провести это через цензуру. Часто он вынужден был, не называя фамилии своего друга, ограничиться лишь его именем-отчеством, надеясь, что памятливые читатели поймут, какого именно Николая Ивановича автор имеет в виду126. Читательская почта Эренбурга подтверждает, что, в общем-то, он оказался прав, хотя, конечно, бывали и курьезы: в одном случае его поблагодарили за то, что он добрым словом помянул Н. И. Вавилова, в другом – просили подробнее рассказать о встречах с Н. И… Ежовым (письмо его несчастной дочери ошарашило Эренбурга). В читательской почте, вызванной публикацией первой книги мемуаров, Эренбург нашел и письмо, которое его растрогало: “Дорогой Илья Григорьевич!
Я хорошо представляю себе, что в связи с Вашим семидесятилетием Вы услышите много теплых слов и хороших пожеланий от Ваших друзей и благодарных читателей.
Мое давнишнее желание написать Вам, быть может, даже встретиться (о многом хотелось бы посоветоваться), сегодня особенно обострилось.
Хочется присоединить свой голос ко всем тем, кто Вас по-настоящему понимает, любит и ценит. Когда я прочла опубликованную часть “Люди, годы, жизнь” и нашла там, хотя и мимолетное, но теплое воспоминение о человеке, написавшем предисловие к Вашему первому роману, о человеке, память о котором для меня свята, мне захотелось крепко пожать Вашу руку и расцеловать.
Сегодня в Вашей замечательной речи, переданной по радио127, я услышала слова: “Воз истории сдвинулся с места, и ближе стали края справедливости!” Хочется верить, Илья Григорьевич, что Вы доживете до тех времен, когда справедливость восторжествует и можно будет написать о Н. И., не завинчивая “душевных гаек”, не меньше и не с меньшей любовью, чем Вы написали о Пикассо, Хемингуэе или о вдохновенных людях Вашей любимой Италии. И, конечно, “дело не в датах, круглых или не круглых”128, но я и мой сын, Юрий Николаевич129, желаем Вам отметить еще не одну круглую дату, не одну творческую победу.
А. Ларина.
27.1.1961”130.
Так Эренбург узнал, что вдова и сын Бухарина живы. Его юбилейная почта была огромной, он читал ее постепенно и ответил на письмо с вынужденной задержкой: “Москва, 16 февраля 1961 [года] Дорогая Анна Михайловна!
Мне было очень радостно получить Ваше письмо. Я тоже верю в то, что настанет день, когда и мои воспоминания о Николае Ивановиче смогут быть напечатаны полностью.
От души желаю Вам и Вашему сыну счастливых и ясных дней”131.
С вдовой и сыном Бухарина Эренбург встретился через несколько лет, этому предшествовало еще одно письмо: “Уважаемый Илья Григорьевич!
Обращаюсь к Вам с нескромной просьбой – хочу просить свидания с Вами.
Мне, как сыну Николая Ивановича, дорого каждое воспоминание о нем, тем более такого близкого товарища его юности, как Вы. И я буду очень благодарен Вам, если Вы поделитесь со мной воспоминаниями о далекой юности Вашей.
Если у Вас будет такая возможность, прошу известить меня.
С уважением Ларин Юрий Николаевич.
30.XI.64”132.
О содержании долгой беседы с Эренбургом А. М. Ларина кратко рассказала в книге воспоминаний133. Эренбург также упоминает этот разговор в главе мемуаров, посвященной Бухарину134. Эта глава, написанная Эренбургом вдогонку четвертой части в 1965 году после встречи с близкими Бухарина, написанная без какой-либо надежды на публикацию, оказалась единственной главой мемуаров, предназначенной “в стол”; сокращенный вариант ее был напечатан после реабилитации Н. И. под заголовком “Мой друг Николай Бухарин”135; полностью глава опубликована в издании мемуаров 1990 года. Рукопись этой главы, против обыкновения, Эренбург никому не показывал, даже близким Бухарина.
Это был не политический, а человеческий портрет Бухарина, и, если допустима аналогия с изобразительным искусством, – это не масло, а карандаш. Оттенки политических взглядов или существо экономических теорий Бухарина Эренбурга интересовали мало, а вот трагедия живого, талантливого, честного, импульсивного человека и безошибочная расчетливость сталинской интриги, беспроигрышность его садистского восточного вероломства – над этим он думал постоянно…
В рукописи четвертой книги “Люди, годы, жизнь”, предоставленной “Новому миру”, было несколько эпизодов, связанных с Бухариным, – например, в шестой главе, где речь шла о статье Эренбурга “Откровенный разговор”, которую Бухарин напечатал в “Известиях” в 1934 году. В этой главе Бухарин упоминался дважды, но редакция “Нового мира” потребовала снять недозволенное имя, и Эренбургу пришлось заменить его “редакцией “Известий” и “газетой”136. Однако уже в отдельном издании третьей и четвертой частей мемуаров Эренбургу удалось имя Бухарина восстановить137. То же самое произошло и с седьмой главой, посвященной Первому съезду советских писателей: упоминание о докладе Бухарина редакция журнала вычеркнула (критическое упоминание доклада Радека при этом оставили), а в издании 1963 года Эренбург его восстановил138.
Точно так же вышло и с принципиально важным для Эренбурга упоминанием встречи с Бухариным в редакции “Известий” в день убийства Кирова: в “Новом мире” вместо фамилии напечатали “редактор”, а в отдельном издании редактор фамилию обрел139.
Это повторилось и в 1965-1966 годах – из заключительной главы шестой книги, подводящей итоги прожитой жизни, где Эренбург писал о своей молодости: “Конечно, начать жизнь именно так мне помогли и события 1905 года, и старшие товарищи, прежде всего мой друг Николай, ученик Первой гимназии…” – в “Новом мире” имя Николай выкинули, а в книге Эренбург его восстановил140.
Понятно, что к “Новому миру” официальная цензура, та самая, существование которой лукаво отрицал В. С. Лебедев, относилась свирепее, нежели к издательству “Советский писатель”, во главе которого стоял “свой человек” Лесючевский; однако и собственная, редакционная цензура тоже не дремала. И тем не менее на самом важном в условиях того времени упоминании имени Бухарина Эренбург настоял. Речь идет о 32-й главе (“Смерть Сталина”), в которой Бухарин был назван как человек, в чьей невиновности Эренбург никогда не сомневался. “Среди погибших, – писал Эренбург о жертвах сталинских репрессий, – были мои близкие друзья, и никто никогда не смог бы меня убедить, что Всеволод Эмильевич, Семен Борисович, Николай Иванович или Исаак Эммануилович предатели”141. Разумеется, фамилии Мейерхольда, Членова и Бабеля не могли встретить цензурных трудностей, но Эренбург сознательно назвал их по имени-отчеству, чтобы провести через цензуру “непроходимого” Бухарина. В редакции эта хитрость вызвала недовольную реплику заместителя Твардовского А. Г. Дементьева в его критической рецензии на рукопись шестой книги: “Невозможно вуалировать Николая Ивановича”142, а затем была включена в общий реестр необходимых исправлений в шестой книге143. Наконец, Б. Г. Закс, которому Твардовский поручал личные контакты с Эренбургом и доведение рукописи до цензурно приемлемого варианта, в перечне обязательных исправлений указал Эренбургу на это место: “Николай Иванович. Это явно непроходимо. Просьба снять”144.
