Даниил Гранин - Милосердие
Тот губительный проект реконструкции Невского проспекта удалось отклонить, и в этом была большая заслуга Дмитрия Сергеевича Лихачева. Мы привыкли к заслугам созидания, заслугам восстановления, то была заслуга иная, может, не меньшая — заслуга сохранения. Она, увы, всегда безымянна. Таких заслуг у Д. С. Лихачева много. Он занялся защитой памятников старины еще в 50-е годы вслед, как он сам считает, за Н. Н. Ворониным, замечательным археологом и историком архитектуры. Удалось спасти центр Новгорода от застройки высотными зданиями, спасти от сноса новгородский земляной вал. Благодаря протестам Лихачева, его выступлениям, статьям, письмам перестали без разбору вырубать дворцовые парки ленинградских пригородов…
Немудрено, что деятельность подобного рода мешала активности чиновных амбиций, пресекала некоторые пышные замыслы, вызывала, мягко говоря, недовольство. В 1970 году Лихачев вместе с группой писателей выступил по телевидению против опрометчивых, часто малограмотных переименований улиц, городов. И это также вызвало нарекания. Но, странное дело, он словно бы не считался с последствиями и неприятностями, на которые себя обрекал. При этом его никак не отнесешь к фанатикам, к нетерпимцам, наоборот, человек он мягкий, деликатнейший, скромный и предобрый. Ни разу за много лет я не слыхал от него в чей-то адрес резкого слова. Откуда же берется его доброжелательная непреклонность, редкое сочетание мягкости и твердости, умение слушать и умение убеждать? Зачем ему и впрямь эти хлопотные отвлечения от его прямой научной работы, отделенной веками от нынешних перипетий? Удивительная популярность Лихачева, его влияние, интерес к нему составляют, если можно так выразиться, феномен Лихачева, и этот феномен — явление историческое.
Судьба Лихачева, а с ней и характер его складывались своеобразно и поучительно, и надо заглянуть в начало начал, чтобы понять это явление. Отец — инженер-электрик, начальник одной из первых петербургских электростанций. Электриками стали все его братья, родные и двоюродные. Он был единственный, кто нарушил семейную традицию, поступил в университет на факультет общественных наук. Помогло ему определиться не только призвание, но и «резистентность», как называет он сам, сопротивляемость, способность не поддаваться, отстаивать свои взгляды, самостояние. Откуда оно? Разумеется, характер, врожденное качество таланта, но плюс еще школьное воспитание. Истоком многих своих качеств он считает школу. В той школе, где он учился, поощрялось иметь свое мировоззрение, в ней царили революционные традиции. Например, ему, Д. Лихачеву, поручили сделать доклад против дарвинизма. Несмотря на наивность доводов школьника-докладчика, учителям доклад понравился. Хотя они были убежденные дарвинисты. Понравилось умение ученика мыслить самостоятельно, критически, не бояться идти против традиционного, то есть то, чего они добивались. Школа воспитывала не послушность, а формировала независимость мысли, самоуважение, ибо мнение и взгляды ученика уважались, поэтому и критика воспринималась своеобразно: «Я как-то нарисовал на доске карикатуру на школьных учителей. Случайно они увидели, посмеялись вместе со всеми нами и попросили меня то же самое нарисовать на бумаге, чтобы повесить в учительской».
Самостояние духа, резистентность мысли, порожденные школой, помогли сохранить себя в тяжких испытаниях, которые вскоре ожидали Д. С. Лихачева. Он окончил университет сразу по двум отделениям — романскому и славяно-русскому. Выбрал он для себя славяно-русское. Случилось так, что он был арестован за участие в студенческом самообразовательном кружке. Лихачев сделал там доклад о некоторых преимуществах старой орфографии. Четыре с половиной года провел он в основном в Соловках. Особенность его характера состояла в том, что любые беды и лишения он умел обращать себе на пользу. Так было и там. Ему удалось немало понять в истории Русского Севера, собрать материал для первых научных статей.
Отбыв срок, Д. С. Лихачев начинает трудовую жизнь с работы редактора, затем корректора. Должности эти технические, полутехнические не воспринимались как несчастье, лишь бы они давали возможность заниматься своей наукой, текстами. Годы корректорской работы в издательстве Академии наук ныне кажутся Д. С. Лихачеву отнюдь не потерянными, он даже им благодарен: эта работа позволяла много читать. Благоговение перед жизнью, ощущение ее полноты не покидали его в любых условиях, среди его способностей есть дивная способность не придавать значения жизненным невзгодам всякого рода. Он не отчаивался, когда его увольняли и он оставался безработным, и много позже, когда его трижды не избирали в Академию наук, и еще позже… Его поддерживало прежде всего согласие со своей совестью, а защищаться от обид помогала самая отрадная из всех работ — текстологическая работа. Она погружала в осязаемое бытие древней России. Это была молчаливая работа, но она заостряла слух, зрение, позволяла различать сокровенные движения авторской души. Текстология для него становится самостоятельной наукой, изучающей всю историю текста и его дальнейшие превращения. Вот откуда пошло то проникновение в красоту, в гениальную стилистику «Слова о полку Игореве», в историческую наполненность его стиха, да и многих других древнерусских повестей, которыми занимался Д. С. Лихачев. Он открывает роскошь языка древних писателей, сложную их образную систему, их юмор, ритмику, зрительную четкость…
Можно представить себе, что, если бы не академик А. С. Орлов, не Андрианова-Перетц, которые взяли его в Пушкинский дом, он, увлеченный, поглощенный своими текстами, еще много лет продолжал бы пребывать корректором. Поступив в Пушкинский дом, он за полтора года сделал диссертацию и перед войной защитил ее. Из-за тяжелой болезни в армию его не взяли, и всю войну, все смертельное время блокады он проработал в Ленинграде в Институте русской литературы. Написал книгу «Оборона древнерусских городов», о том, как в подобных условиях действовали наши предки, спасал рукописи и книги.
Занимаясь «Блокадной книгой», я прочитал блокадные записи, которые вел Д. С. Лихачев с беспощадностью летописца. Это произведение мужества и честности ленинградца. Мы не хотели извлекать из цельности этой вещи отрывки. Сам же Лихачев, по-моему, никогда не заботился о публикации этой вещи. Рядом с методичностью ученого уживается в нем беспечная щедрость художника.
Пятьдесят лет, как работает Д. С. Лихачев в Пушкинском доме. Приживчивый характер. Хотя именно родной институт доставлял немало огорчений. Именно здесь стараниями, как это бывает, некоторых псевдоученых проваливали его выдвижение в академики, здесь обвиняли его в оторванности от жизни… И в Москве, и в других научных центрах гордились Лихачевым, зарубежные академии, университеты избрали его почетным членом, труды его переводили во всем мире, они завоевывали признание, и только в родном городе признание приходило со скрипом. Обычную эту историю стоит упомянуть ныне не ради назидания, а чтобы понять, как много пришлось испытать, перенести этому человеку, казалось бы, такой тихой, кабинетной, «отрешенной» от злободневных бурь специальности. Верной опорой его были в самые тяжелые времена его ученики и сотрудники, он создал дружный коллектив способных ученых, где выше всего ценится увлеченность, талант и порядочность.
Сотни статей, десятки монографий, есть ученики, школа, звания, есть большие научные достижения — что еще требуется… Но в итогах богатой творческой и человеческой жизни Дмитрия Сергеевича Лихачева появилась совершенно неожиданная, я бы сказал, неположенная известность. Академичность считается изолированностью от жизни, у Лихачева же его академичность приобрела удивительно притягательную силу и достоинство.
Может быть, с полной силой феномен Лихачева обозначился на вечере в Останкинской телестудии, который мы смотрели в мае 1986 года. Среди серии останкинских вечеров, самых пестрых, не схожих, встреча с Лихачевым выделилась уже тем, что перед многомиллионной аудиторией предстал не поэт, читающий свои стихи, где выношена каждая строка, не писатель, чьи романы, повести хорошо известны, появился ученый, как бы типичный академик, — специалист по древнерусской литературе — представитель науки, сугубо академической. Удастся ли ему овладеть аудиторией? Что, о чем он может поведать так, чтобы всем это было интересно? Я ждал этого вечера с некоторой тревогой, но с первых же минут то, что происходило на экране, захватило меня сокровенностью, потоком вопросов долгожданных, наболевших. Я пытался предугадать ответы Лихачева, пытался и не мог. Передо мной происходил процесс мышления, не имеющий ничего общего с расхожими стереотипами; все было непредвиденное, выношенное, с тем историческим подходом, когда личный опыт, прожитое соединялось с многовековым опытом народа. Это касалось всего — воспитания детей, сохранения памятников, отношения к интеллигенции, само понятие интеллигентности, традиции, поэзии. Лихачев не вещал, а рассуждал. Он размышлял, сравнивая разные времена, приглашая отобрать лучшее из прошлого народной жизни. Он много рассказывал о своих учителях, кому чем обязан. И это тоже привлекало, потому что умение быть благодарным, помнить добро — одно из драгоценнейших качеств. Главное же было в той атмосфере — доверительном, уважительном, негромком разговоре о внутренней жизни человека, разговоре с позиций высоких нравственных критериев старой русской интеллигенции, которой как бы не коснулась «порча времен». И эта, казалось бы, книжно-старомодная мера порядочности, духовности вдруг предстала живой. К ней потянулись с ностальгической силой. Она заставила о многом задуматься. Назавтра в самых разных аудиториях встреча с Лихачевым горячо обсуждалась. Впечатление было редкое — ощущение радости от соприкосновения с миром духовности, самостоятельной, незаемной мысли, долгожданного знакомства с человеком чистой совести и интеллигентности. Может, оттого так и действовали его слова, что они обеспечены были всей большой жизнью. Что бы ни было, но в самые трудные, рискованные времена он не поступился своей совестью, что требовало в те годы немалого гражданского мужества.
