Вера Челищева - Заключенный №1. Несломленный Ходорковский
«С мужем никогда работать в жизни больше не буду», – говорит Инна Ходорковская.
– Вообще-то мы вместе работали с института, но я ему там не подчинялась. А когда я уже была в банке «МЕНАТЕП» кадровиком, а потом в валютном отделе, Миша приводил мне все новых и новых людей, хотя я запросто могла справиться одна, мне это было интересней. Я ругалась: «Это мой блок работы, не лезьте». А люди в мой блок работы лезли. Тут загвоздка была в том, что он-то – начальник, на него смотрит коллектив. А я была единицей этого коллектива, была под ним. И меня возмущало: а как же я под ним?! И вот мы приходим с работы домой и начинаем выяснять отношения – и «кто есть кто», и «что я сделала не так», «а я так бы могла сделать»… В общем, такая ерундовина творилась. Была уже не семейная жизнь, а разборки. Мне это ужасно не нравилось. Плюс я была в тот момент уже беременна Настюхой (она в 91-м родилась) и ко всему прочему истерична ужасно. Беременных вообще лучше не трогать. То тошнит, то пятое, то десятое. В итоге, может, просто сошлись все эти неблагоприятные периоды и потому не получилось долго работать вместе? Не знаю. Я еще где-то полгода пробыла в «МЕНАТЕПе», а потом ушла. Причем ушла обиженная и непонятая им. «Я же такая разэтакая… Я такая… А он… – Инна смеется, потом задумывается. – Конечно, у меня были амбиции. Но в ЮКОСе я уже не работала. Ушла, когда они переходили в эту новую структуру».
Глава 7
Любовь
– Так ударило-то не мне! Ударило-то ему! – смеется Инна, когда я спрашиваю, как они познакомились. – Первый раз я его увидела в 17 лет, когда пришла в Менделеевку после школы. Меня ничего не ударяло, на меня просто свалилась эта взрослая жизнь – огромный менделеевский институт, учеба, работа в комсомоле с его комсомольскими взносами, рассылками писем, поиском комсомольцев, у которых надо было выколачивать эти взносы несчастные по две копейки с бедных студентов… Когда я пришла в комсомол, эта гоп-компания, в которой был и Миша, перекрестилась и со словами: «Боже мой, мы нашли дурочку, пусть она с этим сидит» переложила на мои плечи всю документацию до пола. Слава богу, у меня были навыки распределения всего по темам, и я разобрала все стопки. Было тяжело: каждый месяц надо было ехать в Свердловский райком и сдавать отчетности. Первый отчет я делала месяц вместо положенных двух часов. Потому что этот комитет не дал мне исходных данных – надо было все самой распределять по декадам, по группам, по факультетам… Над годовым отчетом мы с Михаилом Борисовичем сидели полночи. Я считала карточки, ничего не сходилось. Я снова считала, опять не сходилось. Я психую, в мыслях говорю себе: «я должна», «я комсомолка»… А он с ухмылкой, саракастически смотрит на все это безобразие – то, как меня колотит, как я переживаю, как спрашиваю: «Что делать?», «Как же теперь быть?», «Вдруг я не сдам этот отчет?». Помогает, но смотрит на все с полуулыбкой. К тому времени он уже свою школу прошел, а я только начинала, для меня все было оголено… И как опытный боец он достаточно долго смотрел на все, что происходит со мной. Ждал, когда меня «отморозит» от месячного отчета, от годового, потом от экзаменов институтских. У меня то и дело были эмоциональные срывы. Он меня постоянно во всем опекал. Помогал готовиться к высшей математике на первом курсе. Даже инженерную графику мне начертил. Начертил очень грязно. Я вопила: «Что ты здесь грязь устроил?» Мне ведь надо все тоненько, красивенько… В общем, Миша был везде, во всем пытался помочь, успокоить, чтобы я с этой взрослой жизнью не тряслась. И так мы и шли, пока в какой-то определенный момент он не сказал: «Да плюнь ты на этот институт. Че ты?» Не знаю, почему так легко отказалась от института. Химию я реально любила. Ну, так жизнь повернулась, и ушла я из этой химии благополучно. Или неблагополучно. Не знаю.
Так серьезно только он ухаживал. И так долго. Он очень серьезно к этому подходил, как и вообще ко всему.
Когда мы встретились, его сыну было 2 года. С женой развелся. Почему? Никогда не интересовалась. Что он увидел в свои 23 года во мне? Не знаю. Мне вскоре исполнилось 18, вокруг было много разных ребят – мальчиков с факультета, все такие красивые, самостоятельные, но так серьезно только он ухаживал. И так долго. Он очень серьезно к этому подходил, как и вообще ко всему. И потом, он не дал шансов никому из моих кавалеров. Никому.
– Дрался, что ли?
– Я не знаю. Никогда не выясняла, что он там с ними делал… Но шансов он не оставил никому. А что касается меня, знаете, отца у меня не было и, как это по Фрейду говорят, не с кого мне было лепить. У меня не было никаких определенных характеристик будущего мужа. Да я об этом вообще не думала. Есть люди, которые в 17 готовы к партнерским отношениям, есть те, которые в 17 не готовы. Я была из числа последних. Не торопилась. У меня только начиналась взрослая жизнь – учеба, карьера, я только-только разбираться начинала в жизни. Считала, что нужно сначала разобраться с социумом, с работой, с собой… А в 1988 году произошла трагедия с моей родной сестрой… Она для меня очень близким человеком была. Мама поднимала нас одна, работала главным бухгалтером на заводе, уставала страшно, плюс постоянно не хватало денег, плюс нервная работа… Ей было не до нас просто. И сестра (она, как и Миша, была старше меня на 6 лет) закрывала меня от всего негатива – от маминой усталости и раздражения, всегда подставляла свою спину под эти удары. Она для меня была всем. Я смотрела на нее, открыв рот. С мамой ничего не обсуждалось, а с ней обсуждалось все.
…Это была автокатастрофа. На МКАДе не было разделителей, как сейчас – бетонные перегородки. Была весна, везде лужи. Ее сбил КАМаз. Мужик не виноват – они просто не разошлись. Он объезжал лужу, а она ее обходила. И они встретились на пустом МКАДе. Врачи сказали, что сестра жила первые 15 минут…
Я потеряла цель в жизни, интерес, себя. Ходила, как раненый зверь. Кажется, это только с чужими может случиться что-то страшное, а когда случается с твоими… Первые пять лет вообще не могла очухаться. Рана болит и болит. И мама рядом, которая вообще этого пережить не может…
Миша ближе всех оказался. Ближе и душевнее. Хотя мужчина и душевность – редкие качества. Но вот он такой.
Миша ухаживал в сто раз лучше остальных – потому что надо было меня вытаскивать из этого состояния. Он, по-моему, единственный, кто вообще узнал о трагедии, и пришел сразу ко мне. Я в депрессии, он опять меня вытаскивает, я в депрессию, он опять вытаскивает…. Смешит, сидит, ждет, когда у меня лекции окончатся, у дома на улице ночует. Он везде был. Просто везде. Мужики молодые – они вообще бестолковые, но он, видимо, интуитивно все понимал. Постоянно что-то выдумывал, вытаскивал меня, по каким-то тусовкам мы ходили, куда-то ездили, что-то смотрели, в движении все время были. А другие… Они просто ухаживали, и все. А Миша ближе всех оказался. Ближе и душевнее. Хотя мужчина и душевность – редкие качества. Но вот он такой. Спасал меня, реанимировал.
– А с годами эта душевность не прошла? – Спрашиваю я ее.
Инна задумывается.
– Да нет. Если бы мы сжились, как сиамские близнецы, как многие люди сживаются друг с другом, может быть, эта его душевность и ушла бы. А так между нами постоянно было расстояние. Раньше – из-за его командировок. Теперь… из-за того, что есть это «теперь». Но мы никогда не жили, как сиамские близнецы. Не происходило такого и не будет происходить. Мы уважали свое частное пространство. У каждого должен быть свой угол, свой мир. Хочешь – впускай в этот мир людей, не хочешь – не впускай. У нас вся семья такая, мы всегда на расстоянии, но духом вместе. Так что душевность его никуда не ушла.
Глава 8
Дети
– Мужики, привет! – по утрам Ходорковский всегда совершал традиционный ритуал. Вставал, выходил из комнаты, проходил мимо комнаты близнецов, заглядывал и приветствовал, махая рукой: «Мужики, привет!» А «мужики» – близнецы Илья и Глеб – сидели перед ним в памперсах и что-то радостно издавали в ответ – говорить еще не умели.
Ходорковский шел дальше. В комнату дочери Насти. Аккуратно присаживался на краешек кровати, улыбался: спит, не шелохнувшись, как всегда, не помог ни один Настин будильник, которые она заводит и ни на один никогда не реагирует. Не помогало ровным счетом ничего – ни мобильный, ни пейджер, ни обычный будильник, ни даже стакан с водой. Последний она каким-то труднообъяснимым способом прикрепляла к потолку, привязывала к нему один конец веревки, второй конец – к будильнику, что на столе. Когда будильник звенел, вода выливалась на Настю, она просыпалась и… засыпала снова.
Как правило, Ходорковский в таких случаях тихонько доставал ее ножку из-под одеяла и начинал щекотать пятку… В комнате раздавался крик, ворчание: «Пап, ну опять… ну зачем так пугать…» – и Настя просыпалась.
– Такой утренний ритуал у Миши с детьми происходил каждый день, – говорит Инна. – Знаете, человек себе наметил приоритеты в жизни – как все должно выглядеть – и им следует. Он четко следил, чтобы ритуал соблюдался. Вечером, когда приходил, дети уже спали, а по утрам все было так, как я рассказала. В выходные у него тоже были свои традиционные ритуалы. Он мог взять близнецов, когда они немного подросли, и возле дома учить их разжигать костер, хоть они и маленькие. Но реально учил. Они пережигали все сухие ветки и прочий мусор, который валялся у дома. В общем, такие чисто мужские вещи…
