Вера Челищева - Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

Вера Челищева

Заключенный № 1: Несломленный Ходорковский

От издателя

Репортерская влюбленность в объект исследования – опасная вещь. Если не получается писать объективно, – лучше заняться другой темой, иначе можно ввести читателей в заблуждение. Такова аксиома ремесла.

С первых страниц этой книги вы почувствуете, что автор, Вера Челищева, – пристрастна. Но корни ее пристрастности – в знании, в информированности. Подозреваю, что, проведя месяцы на процессе по делу ЮКОСа, невозможно было не испытать сочувствия к Михаилу Ходорковскому. Человек, которого не то что переехала государственная машина, а скорее – атаковала целая танковая дивизия, не прекратил надеяться, бороться и говорить то, что думает. Это было очевидно всякому, кто побывал на суде. Вера Челищева не просто на нем побывала, а по редакционному заданию должна была шаг за шагом описывать происходящее.

Увиденное в суде, несомненно, наложило отпечаток на то, как репортер Челищева собирала информацию о прежней, «олигархической» жизни Ходорковского. Сделала она это тщательно, дотянувшись до многих труднодоступных источников, – но с явным сочувствием к Заключенному № 1.

Я многое успел узнать о Ходорковском до его ареста: газета «Ведомости», в которой я был главным редактором, часто о нем писала, мы не раз брали у главы ЮКОСа интервью. Помню жесткого, бескомпромиссного, в какие-то моменты – даже страшного человека, который скорее отберет чужое, чем отдаст хоть толику своего. Это был типичный крупный бизнесмен – правда, начисто лишенный таких непременных атрибутов русского нувориша, как «пафос» и «понты», но все же – игрок на поле, на котором не признавали тогда никаких правил. (Теперь правила есть, но нечестные – непонятно, что лучше.) Мне не было жалко Ходорковского, когда он попал в тюрьму: он вообще не внушал жалости. Скорее так: он воевал с властью на равных и потерпел поражение.

Уважением и, да, сочувствием к этому нетипичному заключенному я стал проникаться во время второго, совсем уже нелепого процесса. В таком театре абсурда сохранить твердость и здравомыслие способны немногие. Да, Ходорковский и сейчас богат, за его спиной – сильная адвокатская команда, его поддерживают многие известные люди. Но даже будь такие немаленькие ресурсы, скажем, у меня, не думаю, что я смог бы держаться так же достойно. Ведь последнее слово Ходорковского на этом процессе – едва ли не самая сильная политическая речь, произнесенная в этом веке в России.

«Я совсем не идеальный человек, но я человек идеи, – сказал Ходорковский в последнем слове. – И мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется, у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни. И, думаю, я это доказал. А вы, уважаемые господа оппоненты, во что вы верите? В правоту начальства? В деньги? В безнаказанность системы? Я не знаю. Вам решать».

Я понимаю, что чувствовала Вера Челищева, слушая эти слова в зале суда. С этим пониманием и не без гордости представляю на ваш суд ее книгу о Михаиле Ходорковском, о том, как некогда богатейшего человека России изменила, но не сломила тюрьма.

Леонид Бершидский

Часть I

Фундамент

…Это произошло 2 ноября 2010 года в час дня. Он выступал с последним словом на своем втором в жизни суде, перед вторым в своей жизни приговором. Говорил около получаса. В абсолютно мертвой тишине. Хотя зал был наполнен битком. Его слушали, не шелохнувшись. Затаив дыхание. Он говорил подчеркнуто сдержанно, иногда – отрывисто и холодно, иногда – непривычно волнуясь. Часто останавливался – делал небольшую передышку. Потом начинал снова… Отчетливо проговаривал каждое слово… О себе, о России, в которой царит застой, правят бюрократия, чиновничий беспредел и коррупция; говорил о массовых арестах «по рейдерским статьям» предпринимателей, управленцев, простых граждан; говорил о своей надежде на то, что страна сумеет из всего этого выкарабкаться; говорил, наконец, о Путине, пообещавшем ему, что он будет «хлебать баланду» 8 лет; говорил о Медведеве, вроде пытающемся что-то сделать для этой страны… Говорил о гордости за своих коллег, оказавшихся в застенках, подвергшихся пыткам, потерявших здоровье и годы жизни, оторванных от родных, но не сподличавших… Говорил о прокурорах и следователях, бравших его сотрудников в заложники… Говорил, что ему стыдно и за этих прокуроров, следователей и прочих исполнителей, и за эту больную страну… И вдруг как выстрел…

– Я совсем не идеальный человек, но я – человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется – у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни. Думаю, я это доказал…

Я совсем не идеальный человек, но я – человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется – у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни. Думаю, я это доказал…

Когда через несколько минут он окончил, зал по-прежнему молчал. Назвать это молчание оторопью – значит ничего не сказать. В зале было оцепенение. Словно у каждого присутствующего оборвалось что-то внутри…

Даже судья выдержал паузу, хотя по закону судопроизводства мог и не выдерживать…

Видевшим и слышавшим Ходорковского в этот момент надо было все переварить. Потому что впервые за долгие годы он публично говорил с людьми таким языком и о таких вещах… Нет, он «бил по мозгам» и раньше. Но никогда еще он не анализировал свою жизнь и не расставлял в ней акценты публично. Присутствующие в зале после этой речи всматривались в него, словно видели впервые… Это был новый Ходорковский. И этот день, и эта его речь, и эти слова про веру, эта его невероятная бледность лица (таким бледным я его еще не видела) так и останутся в памяти…

Что у него внутри? Как он живет с этим жесточайшим грузом стресса все эти годы? Что это за стержень такой у него внутри? Что за винты такие в голове и сердце, механизмы, которые позволяют вот так себя держать? Держать в ситуации, в которой и самый смелый опустил бы руки… Что помогает не сломаться? Да что он вообще за человек?

Книга, которую вы держите в руках, – попытка ответить на эти вопросы. Эта книга – не биография Ходорковского и не документальный отчет о деле ЮКОСа. Эта книга – попытка понять. Понять самого Ходорковского. Понять его жену, сказавшую мне уже после второго приговора: «Я, наверное, эгоистка, но когда Мишка выйдет, я в него вцеплюсь мертвой хваткой, обниму и скажу: «Все, Михаил Борисыч, я тебя больше никуда не пущу Никому не отдам. Дома будешь!«… Но он все равно уйдет в свой социум, без которого не может…»

Почему он без этого не может?

Почему «нам уже никогда не бывает страшно за себя», как он и Лебедев скажут в очном интервью «Новой газете»? Как удалось так мужественно держаться даже в день вынесения второго, поражающего своей жестокостью 14-летнего приговора?

…Сидя в подмосковной электричке, на следующий день после приговора услышу разговор двух женщин. Обсуждали репортаж то ли по Первому, то ли по «Вестям» – про приговор Ходорковскому. «Мужика гнобят, а он всегда улыбается. Зин, и я вот думаю, чего он все улыбается-то?! Вроде так показывает: «Не дождетесь». Видимо, там думали, что плакать будет, умолять. А мужик улыбается. Молодец. Да еще такой обаятельный… И все улыбается, улыбается…»

И таких Зин с Тамарами я буду встречать все чаще. Они, словно сговорившись, появляются везде. В очереди на почте, в магазинах, поликлиниках и даже в гардеробных при гостиницах и театрах. А ведь центральное телевидение и Владимир Путин Зинам и Тамарам объяснял, рассказывал, вдалбливал… Но Зины с Тамарами о другом говорят: «Мужика ломают, а он не ломается. Несет себя, улыбается, «не сломаюсь» – всем своим видом говорит…» Видимо, вдалбливание с экранов, ставившее своей целью впечатлить, сыграло совершенно обратную роль – народ, еще пять лет назад веривший первому лицу с экрана, теперь и сам изумляется: «А не сломать мужика!» В условиях, когда одного «олигарха» восьмой год наказывают, а остальных – нет, народ сделал соответствующий вывод – вот именно что не судят, а «ломают мужика»…

А ведь Зинам и Тамарам объясняли, вдалбливали… А они, дуры, о другом говорят. Тьфу…

Задолго до 30 декабря 2010 года – даты вынесения второго приговора, чтобы не сойти с ума – все-таки все два года каждый день наблюдала этот процесс воочию, – начну писать. Помимо репортажей для газеты. Начну писать дневник. Но не о масштабе исторического события, а о них – как себя ведут, что говорят, как смотрят, думают, жесты, глаза… И этот дневник все время будет попыткой понять. В итоге из дневника многое войдет в книгу. И эта книга, повторюсь, тоже станет попыткой понять. Понять Ходорковского. Понять его 11-летних мальчиков, увидевших спускающегося по лестнице отца в окружении автоматчиков и сразу опустивших головы в пол. От страха. Этих мальчиков, которых мама буквально будет умолять зайти в зал. «Ну, что с вами?» Этих мальчиков, наконец зашедших в зал, увидевших улыбающегося им отца из стеклянного «аквариума» и через три минуты после начала заседания выбежавших из зала… Еще это будет попытка понять его дочь, которая иногда хочет поучаствовать в митинге оппозиционеров 31 числа каждого месяца и иногда хочет нарисовать какой-нибудь антипутинский плакат и выйти с ним на Триумфальную площадь, и крикнуть что-нибудь такое – что сидит там, внутри, – то, что не позволяет крикнуть себе ни в суде, ни в вузе… И каждый раз Настя останавливается и просчитывает все последствия своего похода на митинг, а главное – как это ударит по отцу… Попытка понять его старшего сына, который хоть на митинги в поддержку отца и выходит (дабы безопасно – не в России, а в США выходит, где не «винтят»), но который надеется, что ему не придется объяснять своей полуторагодовалой дочке, когда она немного подрастет, где ее дед. Потому что дед – Паша хочет в это верить – к тому времени уже выйдет…