Генрих Гейне - Путевые картины
Взошло солнце. Туманы рассеялись, как призраки при третьем крике петуха. Я снова стал взбираться на горы и спускаться с гор, а передо мною плыло прекрасное солнце, освещая все новые и новые красоты. Дух гор был ко мне явно благосклонен; он, верно, знал, что наш брат поэт может порассказать много хорошего, и в это утро он дал мне увидеть свой Гарц, каким его видел, конечно, не всякий. Но и меня увидел Гарц, каким меня немногие видели: на ресницах моих дрожали жемчужины, столь же драгоценные, как те, что переливались среди трав долины. Утренняя роса любви увлажняла мои щеки, шумящие ели понимали меня, разводя свои ветви и качая ими вверх и вниз, подобно немым, выражающим радость движениями рук, а вдали что-то звучало чудесно и таинственно, будто колокол затерянной в лесу церкви. Говорят, это колокольчики стад, издающие в Гарце такие нежные, ясные и чистые звуки.
Судя по положению солнца, был полдень, когда я встретился с таким стадом, и пастух, приветливый светловолосый парень, сказал мне, что высокая гора, у подножия которой я стою, — старый знаменитый по всей земле Брокен. На много часов пути вокруг этой горы нет жилья, потому я был очень доволен, когда парень предложил мне поесть вместе с ним. Мы уселись за déjeuner dinatoire[10], состоявший из сыра и хлеба; овечки подбирали крошки, милые чистенькие телята прыгали вокруг нас, плутовски позванивая своими колокольчиками, и их большие, довольные глаза смеялись, глядя на нас. Мы пировали по-королевски; вообще, хозяин мой показался мне королем, а так как он пока что единственный король, который дал мне хлеба, то я и хочу воспеть его как короля.
Пастушок — король над стадом,Холм зеленый — гордый трон,А над головою солнце —Лучезарней всех корон.
В красных крестиках барашкиЛьстиво ластятся к ногам,А телята-кавалерыГордо бродят по лугам.
Средь козлят придворной труппыКаждый — чудо, не актер,А коровьи колокольцы,Флейты птиц — оркестр и хор.
Все поет, играет нежно,Тих и нежен дальний гулВодопадов, стройных елей, —И король слегка вздремнул.
В это время государствомУправляет верный пес,Чье сердитое рычаньеВетер по полю разнес,
А король сквозь сон бормочет:«Что за бремя эта власть!Хорошо бы к королевеПоскорей домой попасть!
Головой прилечь державнойК ней на грудь хотел бы я!В нежном взоре королевыВся монархия моя!»
Мы дружески простились, и я весело стал взбираться в гору. Скоро я вошел в чащу высоких, до самого неба, елей, к которым питаю всяческое уважение. Дело в том, что этого рода деревьям не так-то легко расти, и в юности им пришлось немало претерпеть. Гора усеяна в этом месте гранитными глыбами, и большинству деревьев приходится оплетать их своими корнями или же разрывать их, с трудом находя почву для своего пропитания. Там и сям громоздятся камни, образуя как бы ворота, а на них стоят деревья, простирая обнаженные корни над каменными воротами и достигая почвы лишь у их подножия, так что кажется, будто они растут в воздухе. И все-таки они достигли громадной высоты, как будто срослись с цепко охваченными камнями, и стоят более прочно, чем их мирные товарищи, выросшие на ровном месте, на безобидной лесной почве. Так держатся и в жизни те великие люди, которые, преодолев первоначальные задержки и препятствия, возмужали и закалились. По ветвям елей карабкались белки, а внизу разгуливали желтые олени. Глядя на это милое, благородное животное, я не могу понять, какое удовольствие находят образованные люди в том, чтобы травить его и убивать. Ведь это животное оказалось милосерднее людей и вскормило томившегося от голода сына святой Женевьевы, Шмерценрейха.
Густую зелень елей чудесно пронизывали золотые лучи солнца. Древесные корни образовали естественную лестницу. Повсюду мягкие мшистые скамьи; ведь камни поросли на фут толщиною красивейшими породами мха, как будто прикрыты подушками светло-зеленого бархата. Нежная прохлада и мечтательный лепет ручьев. Видно, как там и тут пробивается под камнями светло-серебристая вода, орошая обнаженные корни и побеги деревьев. Склоняясь над всем этим, как бы подслушиваешь тайную историю их развития и спокойное биение сердца горы. Кое-где вода с большою силою вырывается из-под камней и корней, образуя небольшие водопады. Здесь хорошо присесть. Кругом такой чудесный шорох и бормотание, птицы издают отрывочные, томительно призывные звуки, деревья шепчутся тысячью девических голосов, и тысячью девичьих глаз смотрят на тебя особенные горные цветы, протягивая широкие, забавно зазубренные листья; веселые солнечные лучи, играя, скользят здесь и там, задумчивые травки рассказывают друг другу зеленые сказки, и все как зачаровано, все кругом становится таинственней, оживает древняя мечта, появляется возлюбленная, — ах, как скоро она исчезает!
Чем выше взбираешься в гору, тем ниже и приземистее делаются ели; кажется, они все больше и больше съеживаются, наконец остаются только кусты черники и красной смородины да горные травы. Тут уже холод чувствительнее. Удивительные группы гранитных глыб лишь здесь становятся особенно заметны, поражая подчас своими размерами. Это, верно, мячи, которыми перебрасываются, играя, злые духи в Вальпургиеву ночь, когда ведьмы приезжают верхом на метлах и навозных вилах и начинается, по рассказам простодушной нянюшки, чудовищное, гнусное игрище, которое можно созерцать на прекрасных иллюстрациях к «Фаусту» маэстро Ретцша*. Один молодой поэт, проезжая верхом из Берлина в Геттинген мимо Брокена в ночь на первое мая, приметил даже, как несколько литературных дам, усевшись на скалистом выступе, образовали эстетический чайный кружок и с приятностью читали вслух «Вечернюю газету»*, производили в мировых гениев своих поэтических козлят, прыгавших с блеянием у чайного стола, и высказывали в бесповоротной форме свои суждения о различных явлениях немецкой литературы; но, когда они дошли до «Ратклифа» и «Альманзора»* и начали отказывать автору в набожности и христианском чувстве, волосы у молодого человека встали дыбом, отчаяние овладело им, — я пришпорил коня и ускакал прочь.
В самом деле, когда взбираешься на вершину Брокена, нельзя удержаться от мысли об увлекательных блоксбергских историях и в особенности о великой, таинственной национальной немецкой трагедии — о докторе Фаусте. Мне все время казалось, что следом за мною взбиралось в гору чье-то лошадиное копыто и кто-то юмористически переводил дыхание. И мне думается, у самого Мефистофеля захватывает дух, когда он взбирается на свою любимую гору. Это в высшей степени утомительная дорога, и я был рад, когда, наконец, увидел долгожданный дом на Брокене.
Дом этот, известный по многим рисункам, всего-навсего одноэтажный и находится на вершине горы; выстроен он в 1800 году графом Штольберг-Вернигероде, и на его же счет содержится в доме гостиница. Стены — поразительной толщины, так как приняты во внимание ветер и зимняя стужа; крыша низкая, посредине ее находится вышка в форме башни. Рядом с домом расположены еще два небольших здания, одно из которых служило в прежнее время приютом для посетителей Брокена.
Вступая в дом на Брокене, я испытал какое-то необыкновенное сказочное чувство. После долгого одинокого пути среди елей и утесов переносишься внезапно в надоблачное жилище; города, горы и леса остаются внизу, а вверху находишь удивительно пестрое общество чужих тебе людей; оно встречает тебя, как водится в таких местах, словно долгожданного сотоварища, — наполовину с любопытством, наполовину равнодушно. Я застал полный дом народу и, как подобает разумному человеку, начал уже подумывать о ночи и о неудобствах соломенного тюфяка; умирающим голосом я потребовал себе чаю, и хозяин брокенской гостиницы был достаточно сообразителен, чтобы понять, что перед ним больной человек, нуждающийся на ночь в порядочной постели. Такую постель он мне устроил в тесной комнатке, где уже расположился молодой коммерсант, долговязый рвотный порошок в коричневом костюме.
В общей комнате царили шум и оживление. Собрались там студенты различных университетов. Некоторые недавно прибыли и отдыхают, другие готовятся в путь, завязывают свои сумки, записывают свои имена в книгу для посетителей и принимают от служанок букеты брокенских цветов; вот где щиплют за щеки, распевают, прыгают, горланят, задают вопросы, отвечают, — пожелания хорошей погоды, доброго пути, «на здоровье», «с богом!» Некоторые из отбывающих подвыпили и испытывают двойное удовольствие от красивых видов, так как у пьяного все двоится в глазах.
