Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки
«О настоящем имени автора я бы просил вас не упоминать, а объявить, что рукопись доставлена через П. А. Плетнева, которого я уже предуведомил»[103].
Немаловажно в этом плане, что Пушкин после целого ряда вариантов фамилии «автора записок» остановился на исторической дворянской фамилии, достаточно распространенной с XVI века и существовавшей в пушкинские времена. Это делало вполне правдоподобной версию доставления рукописи от внука Гринева.
Пушкин сознавал, что, когда об исторических катастрофах прошедшего века повествовал известный стихотворец, автор «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» и даже «Полтавы», «первый наш романтический поэт», это воспринималось читателем в одном ряду с «Юрием Милославским» или – в лучшем случае – с романами Вальтера Скотта. Но Пушкину необходимо было другое качество отношений с читателем.
Когда о тех же событиях рассказывал очевидец, с ясными бытовыми и психологическими чертами той эпохи, читательское сознание должно было реагировать по-иному. Это была попытка сломать стереотип, убрать литератора, сочинителя и поставить между читателем и собой свидетеля, близкого среднему уровню дворянского сознания. Сочинитель – фигура экзотическая и несколько подозрительная. То ли дело свой брат офицер в небольших чинах, сельский дворянин! Традиция «домашних мемуаров» привычна, понятна, оправданна для читателя[104].
Читательское недоверие к достоверности художественного исторического текста связано, в свою очередь, с восприятием времени как категории, непоправимо отрывающей одну группу событий от другой, перечеркивающей минувшие события, делающей их как бы не бывшими. Человеческое сознание привычно делит исторический процесс на прошлое и настоящее. (Будущее – понятие более сложное, и механизм его восприятия несколько иной.) Одна из главных задач исторического романиста заключается в изменении этих привычных представлений.
В психологии есть понятия «истинное настоящее» и «кажущееся, или психическое, настоящее». Истинное настоящее – это лишенный длительности момент времени, разделяющий прошлое и будущее. Психическое настоящее – «конечный отрезок времени, который включен в наш непосредственный опыт»[105]. Интерпретируя это понятие применительно к нашей теме, можно сказать, что для мемуариста этим конечным отрезком времени, включенным в непосредственный и непрерывный опыт, является вся жизнь от начала рассказа до момента общения с адресатом воспоминаний. Чтение мемуаров создает неизбежный психологический эффект присутствия собеседника-рассказчика.
На этот эффект и рассчитывают писатели, использующие прием имитации мемуаров. В настойчивом обращении к фигуре мемуариста – участника сюжетообразующих событий – просматривается ясная надежда снять временной разрыв. Предложить читателю психическое настоящее, совмещение прошлого и настоящего. Именно в этом случае прошлое, представленное в исторической прозе, становится частью реальной жизни и приобретает дидактическую серьезность. Для читателя происходит отождествление реального автора с «условным автором», в результате чего рождается третья фигура – «безусловный автор». Это более ощутимая личность, чем реально существующий писатель, представленный для читателя только фамилией на обложке и титульном листе. «Безусловный автор», в отличие от писателя, ясен читателю, имеет узнаваемые в бытовом плане черты, судьбу и характер. Титульный автор – фигура в читательском сознании нейтральная. «Безусловный автор» – очень определенно окрашенная.
Героям данной статьи, писателям с напряженным философическим подходом к материалу, писателям, предлагающим читателю свою модель исторической судьбы – а таким образом, и определенной исторической ситуации, с целью высокодидактичной, а отнюдь не развлекательной или информативной, – максимальное доверие читателя необходимо. Имитация мемуаров, дневников, записок в исторической прозе есть – как в свое время у Пушкина – попытка добиться той степени доверия читателя, которая требуется для просветительского процесса.
5Пушкин в «Капитанской дочке» задал не только характер приема, но и некоторые определяющие его черты. И прежде всего наличие двух ведущих персонажей – рассказчика и главного объекта внимания и анализа. Функция Гринева двойственная. Во-первых, он свидетель, рассказывающий о личности и деяниях Пугачева. Во-вторых, – и для Пушкина это было не менее важно – он являет собой тот тип русского дворянина, который должен был по своему изначальному предназначению активно вмешаться в судьбу страны, но уклонился от этого. Честный, смелый, прямой, Гринев после разгрома и казни Пугачева уходит с общественной арены. Он вышел из исторического захолустья, проявил в ситуации катаклизма свои прекрасные качества и снова канул в захолустье. Судьбу его и самоотверженной Маши Мироновой Пушкин подытожил страшным по сарказму и горечи пассажем в послесловии издателя, приведенным выше: «Потомство их благоденствует в Симбирской губернии…». Смысловой масштаб этих слов раскрывается в черновом варианте «Путешествия из Москвы в Петербург», статьи, написанной в тот же период:
«…обеднение Москвы есть доказательство обеднения русского дворянства, происшедшее от раздробления имений, исчезающих с ужасной быстротою… Так что правнук богача делается бедняком потому только, что дед его имел четверо сыновей, а отец его столько же»[106].
Нищее, обессиленное раздроблением имений русское дворянство уже не может выполнять свою историческую миссию и не совершенствует, но разрушает государство.
Гринев облагодетельствован Пугачевым, но судьбу свою строит наперекор ему. Якоб, автор записок (будем для простоты так называть смешанный жанр полудневников-полумемуаров, воспроизведенных Я. Кроссом) о полковнике фон Боке, строит свою судьбу, исключительно ориентируясь на героя своих записок. И только таким образом он может удержаться на поверхности исторического потока. Этот способ существования чужд ему. Он мечтает о другом. Когда царь Николай освободил фон Бока из крепости, сослав его в родовую деревню под надзор местных властей, и у того возникла мысль о побеге за границу, то Якоб воспринимает это следующим образом:
«У меня мелькнула мысль: так, они сбегут, и я освобожусь от них. От них и от доносчиков у них на хвосте. Я уеду из Выйсику, возьму свои несколько сот рублей, которые отложил из жалования, когда работал у Теннера. Куплю где-нибудь на окраине Пыльтсамаа или Вильянди хижину с участком земли под огород».
Но силовое поле вокруг полковника фон Бока крепко держит свидетеля Якоба.
В каждом человеке живет историческое зерно. Но чтобы Икс стал Человеком историческим, зерно это должно прорасти. Историчность должна проявиться в действии, в поступке, понимаемом, разумеется, широко. Написание записок – поступок, вводящий человека в исторический поток.
Без близости с Тимотеусом фон Боком никогда не написал бы Якоб своих замечательных записок. Он, безусловно, понимает это. Он мог уйти, отделиться, зажить мирной внеисторической жизнью и не писать никаких записок. Но, очевидно, в человеке сидел инстинкт историчности. Вырваться в сферу истории и добровольно уйти из нее – противно этому инстинкту. И Якоб идет рядом с фон Боком, ставшим исторической фигурой в тот момент, когда он написал и отправил императору Александру убийственный (и самоубийственный) по трезвости оценки происходящего и жестокости обвинений меморандум. Катастрофа – арест фон Бока – вбросила Якоба в активный слой исторического процесса, который и есть собственно история.
Якоб живет в мучительном недоумении, явившемся одним из стимулов для создания записок: уж не безумен ли и в самом деле барон Тимотеус? Что такое его поступок – рыцарственный подвиг правдолюбца или выходка сумасшедшего?
Якоб, честный, порядочный Якоб не может понять логику поведения фон Бока в критические моменты. Он вне себя от изумления и возмущения, когда фон Бок отказывается бежать из России, из ссылки, хотя все готово к побегу.
«Я воскликнул:
– О дьявол… с таким сумасшедшим, как ты, не стоит спорить. Кто настолько слеп, что в такую минуту отказывается от всего, что нами предпринято… Ну скажи, к чему более значительному можно стремиться или чего достигнуть в выисикуской тюрьме? Глупец!
Тимо обеими руками схватился за галстук. У него побелели суставы.
– Якоб… разве ты этого не понимаешь… Китти, ты должна меня понять, – это моя битва… с императором, с империей… с той, что у нас… А для меня единственно правильно находиться там, где меня заставляют находиться. Быть там… подобно железному гвоздю в теле империи…
