Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки
Возникновение «Журнала Печорина» можно было бы приписать формальным, композиционным поискам Лермонтова и спокойно назвать Печорина «условным рассказчиком», если бы не недавняя находка И. Чистовой, обнаружившей в архиве Пушкинского дома дневники современника и возможного знакомого Лермонтова поручика Семеновского полка К. П. Колзакова[100].
Этот дневник гвардейского офицера 1830-х годов настолько поражающе близко воспроизводит социально-психологическую модель «условного автора» «Журнала Печорина», что мы понимаем, насколько далеко продвинулся Лермонтов в попытке сконструировать «безусловного автора». «Герой нашего времени» не есть исторический роман и не входит в сферу нашего рассмотрения. Существует, однако, именно исторический роман, от которого, на мой взгляд, и идет традиция, возрожденная десять лет назад Ю. Давыдовым. Это «Капитанская дочка». Мемуары другого русского офицера – Петра Андреевича Гринева.
3Связь «пугачевского романа» с «домашней мемуаристикой» русского XVIII века подробно проанализирована Г. Макогоненко в книге «“Капитанская дочка” А. С. Пушкина» (Л., 1977), и останавливаться на этом нет надобности.
На первый взгляд прием, примененный Пушкиным в «Капитанской дочке», был уже использован им в «Повестях Белкина». М. Бахтин писал:
«…Белкин как рассказчик избран (точнее, создан) Пушкиным как особая “непоэтическая” точка зрения на предметы и сюжеты традиционно-поэтические…»[101]
Но дело в том, что функция Белкина – М. Бахтин совершенно прав – преимущественно литературная. Правда, Белкин – составитель «Истории села Горюхина», но и здесь функция его сводится к определенной точке зрения, прозаизирующей, пародирующей, снижающей ремесло историка. «История села Горюхина», по существу исполненная горькой серьезности, по форме есть трансформация исторического материала идеально средним сознанием. История родовой деревни Ивана Петровича Белкина – история без истории. Исторический быт без исторической философичности.
Иван Петрович Белкин – человек средний до усредненности. Его друг сообщает издателю повестей следующие внешние его приметы:
«Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волосы русые…»
Сам Иван Петрович так описывал в своей «Истории» типичный облик горюхинца:
«Обитатели Горюхина большей частию росту среднего… глаза их серы, волосы русые…»
Опущенные несовпадающие детали двух описаний не принципиальны.
Пушкин настаивает на идеальной усредненности стиля, которым пользуется Белкин. Друг покойного Ивана Петровича пишет о нем:
«Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в селе Горюхине…»
Сам Белкин пишет в предисловии к «Истории»:
«Я родился от честных и благородных родителей в селе Горюхине…»
В начальном периоде жизни Белкина и Гринева много общего (даже отцы того и другого – майоры). Но принципиальная разница между ними в том, что Гринев попал в кипяток исторического катаклизма, он вынужден сам выбирать судьбу, и это на некоторое время сделало его лицом историческим.
Рассказчик гриневского типа для нас важен чрезвычайно, ибо это первая в русской литературе попытка создать «безусловного автора», стоящего между «издателем» и читателем. Если на создателя «Истории села Горюхина» постоянно направлена нескрываемая пушкинская ирония, являющаяся элементом литературной игры, то самоирония Гринева исчезает сразу же, как только он делает первые осознанные движения в историческом потоке – с момента захвата Пугачевым Белогорской крепости.
4С фигурой Гринева связана бездна самых разнообразных проблем: среди них – трансформация среднего сознания под воздействием «высоких исторических температур и давлений». Но нас интересует в данном случае другое – попытка взглянуть на эпоху изнутри эпохи, воспроизвести максимально правдоподобное сознание свидетеля. Традиция «Капитанской дочки» оборвалась почти на полторы сотни лет. Тынянов, создатель нового типа исторического романа, решал иные проблемы. Он анализировал прошедшие эпохи, глядя на них сверху взглядом исследователя, умудренного историческим опытом. Начиная романы, он знал ответы на все вопросы.
В начале 70-х годов XX века задача была поставлена по-другому. Основной прием «Капитанской дочки» – это, пользуясь сегодняшней социологической терминологией, «эксперимент с включенным наблюдателем». На этом принципе построены «Записки Усольцева». На этом принципе построен роман Яана Кросса «Императорский безумец» – история полковника фон Бока, душа которого «уязвлена стала» окружающим безумием и которого за это по приказу императора Александра I объявили сумасшедшим и много лет держали в Шлиссельбурге.
История Тимотеуса фон Бока – прослоенные мемуарными пластами дневники его шурина Якоба. Якоб – свидетель настолько объективный, насколько может быть объективным человек, поставивший перед собой эту задачу. Он весьма трезво и даже с некоторой подавляемой неприязнью относится к утописту и мечтателю, который женился на его сестре, простой крестьянской девушке, а его взял из нищеты и темноты и сделал образованным человеком. Для него действия фон Бока отнюдь не безусловны. Если бы не вторжение барона Тимотеуса, Якоб прожил бы, судя по всему, быть может, вполне достойную, но вполне заурядную крестьянскую жизнь. Как авантюрист Ашинов вырвал доктора Усольцева, среднего русского интеллигента конца XIX века, из естественного контекста, увлек в Африку и сделал участником трагического эксперимента, так и порывистый правдолюбец фон Бок втянул Якоба в водоворот своей необыкновенной, странной и трагической судьбы. И тем самым подвигнул на создание записок, исполненных недоумения и жажды понять происходящее.
Разумеется, и Яан Кросс, и Юрий Давыдов могли рассказать свои истории, не прибегая к посредничеству. Но оба они, писатели яркого таланта и незаурядного ума, сочли необходимым прибегнуть к имитации записок, существенно усложнив свою задачу. Почему?
Тут мы сталкиваемся с феноменом естественного читательского недоверия к историческому произведению. Недоверия, основанного на ощущении временного разрыва. Это недоверие было в свое время отчасти снято документальной прозой. Но при этом и возможности исторического произведения оказались суженными.
Дефицит читательского доверия, отношение к исторической прозе как к увлекательному вымыслу, на мой взгляд, есть одна из причин выбора формы «Капитанской дочки». Пушкин последних лет жизни работал в атмосфере неуспеха и непонимания. Между тем цели, которых он надеялся достичь – историко-политическое просвещение русского дворянства, – представлялись ему столь важными, что завоевать читательское доверие было необходимо. Без этого все теряло смысл.
Великолепно сознавая психологические выгоды жанра имитации мемуаров, Пушкин сделал все от него зависящее, чтобы читатели приняли «Капитанскую дочку» за подлинные записки. Он снабдил роман соответствующим послесловием.
«Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. – В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. – В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена.
19 окт. 1836 Издатель».
Пушкин специально передал роман цензору Корсакову, с которым у него были давние приязненные отношения и который благодаря этому согласился поддержать пушкинскую игру. Цензор запросил Пушкина:
«Благоволите уведомить: … объявить ли мне в цензуре, что рукопись эта (неизвестного автора) доставлена вами; ибо окончание ее обличает вас – в издании этой повести?»[102].
Но Пушкин не хотел, чтобы его имя в любом качестве связано было с романом:
«О настоящем имени автора я бы просил вас не упоминать, а объявить, что рукопись доставлена через П. А. Плетнева, которого я уже предуведомил»[103].
