Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Литературный 1987-й год означен не только публикаторской деятельностью, но и дебютами.

Правда, дебюты выглядели на нынешний глаз диковато: перед тем как дебютировать, авторы долго помыкались по редакциям. И, как это ни странно, первое место среди открывших новые имена занял «Новый мир», казалось бы, недоступный для новичков, как сцена Большого театра.

В «Новом мире» была напечатана проза Михаила Кураева и Татьяны Толстой.

Хотя именно публикации новых авторов и стали, как выяснилось позже, художественно, эстетически поворотными для литературной ситуации.

Новые, «художественно избыточные» тексты (годом позже определение А. Синявского) — барокко Толстой, фантастический реализм В. Пьецуха, М. Кураева — формируют новый литературный климат.

Хотя тогда многим казалось, что интерес литературный лежит не здесь.

Алесь Адамович выдвинул свою концепцию «нового мышления» («ЛГ», № 1): рассуждая об итогах года предшествующего, об айтматовской «Плахе» и «Печальном детективе» Астафьева, он задается (и, как мы теперь видим, обманывается) вопросом: «А не первые ли это шаги к новой художественности?» Нет, никак не шаги, как и «Последняя пастораль» самого Адамовича («Новый мир», № 3), где публицистичность буквально поглотила не только какую-то особую «художественность», но даже просто самый обыкновенный беллегризм…

«К таким произведениям, как "Плаха", "Печальный детектив", "Пожар", необходимо еще и привыкнуть. К новым вулканическим горам, наверное, тоже привыкал чей-то глаз нелегко и, скорее всего, с чувством дискомфорта и даже ужаса», — заключает статью Алесь Адамович.

Не привыкли. Где «Плаха»? Уж никто и не помянет «Печальный детектив», не говоря уж о том, что вряд ли когда перечитает; но тогда эта «своевременная» литература читалась как подлинная.

Хотя «Последняя пастораль» и своим пессимизмом, и антиядерной «экологической» установкой выделялась на фоне антисталинских публикаций.

Кстати, «пушкинский» год в «ЛГ» был открыт скоренько отслужившим словечком «ускорение» (была, кстати, такая идеологическая телепередача) в стихах Щипахиной:

Под лучами единой звездыСвяты помыслы, мысли чистыВ круговерти труда и горенья.Новых песен! И старых гостей!Долгих лет! И еще — скоростейНа великом пути ускоренья!

Конъюнктура оставалась конъюнктурой, до публикаций соц-арта приговской выделки, изрядно поднадоевшего своим однообразием сегодня, еще надо было ехать и ехать, довольствуясь оригиналом-вдохновителем поэтики концептуалистов. И хотя «уровень смелости стал иным», «публицистика сильно ушла вперед» (Г. Горин, ответ на ТВ-анкеты «ЛГ»), хотя «теперь наступило время откровенного разговора», но «дать впрямую концерт Хазанова или Жванецкого ТВ еще не готово» (он же). Ну и… ну и подтолкнем, поднатужась, это «время откровенного разговора»! Как?

Совмещая несовместимое.

Написавший предисловие к эстетически неожиданному, увы, канувшему в Лету, напечатанному в «Новом мире» «Мореплавателю» Олега Базунова и настоятельно рекомендовавший Залыгину повесть Михаила Кураева Дмитрий Сергеевич Лихачев, гуру первых лет перестройки, акцентирует в своем монологе для «ЛГ» слово «совесть», поминает «Аврору» (залп, а не журнал) и Ленина (очистим!) и осторожно пробует продвинуть шахматную фигуру дальше по принципу «если — тогда»: «И если мы издадим неопубликованные произведения Андрея Платонова "Чевенгур" и "Котлован", некоторые еще остающиеся в архивах (как будто не было зарубежных изданий! — Н. И.) произведения Булгакова, Ахматовой, Зощенко, то это, как мне кажется, тоже будет полезно для нашей культуры» («ЛГ», № 1). Вот она, программа литературного 1987 года, осторожно заявленная академиком в январе.

И сознание его вынужденно выстраивает прагматическую, понятную даже для самых примитивных деятелей этой самой культуры схему: «работает на нас, а не против нас».

Год начался не только Пушкиным: в январе было объявлено о решении секретариата правления СП СССР создать комиссию по литературному наследию Пастернака.

(И тут же — печатается некролог Андрею Тарковскому: одного «изменника» пытались «реабилитировать», с другим, так и не вернувшимся на родину, прощались навсегда.)

Тенденция, ведущая к раскрепощению слова, к торжеству гласности, побеждала. Само слово «glasnost» становилось общеупотребительно-международным, не требующим перевода. Гласность понималась прежде всего как идеологическое понятие. Хотя в среде, эту гласность создающей, порою формулировались мысли для того громокипящего, бурлящего периода несвоевременные, но прозорливые, как в стихотворении Владимира Соколова:

Весна. Дуновенье историиСреди этих листьев и стен.И снова надежды, которые,Казалось, угасли совсем.

Как будто все окна отвореныВ листву, что от ливня в слезах.И хочется, чтобы ускоренноИ чтобы уже на глазах.…Назначь мне такое свидание,В таком небывалом краю,Чтоб только твои опозданияТревожили душу мою.

Поэт ставит жизнь души и сердца выше политики, хотя ею сегодня захвачен и даже немножко стыдится этой захваченности, вспоминая «оттепель», ее большие надежды и утраченные иллюзии, разбавляя лирику горечью языкового сарказма, — «И хочется, чтобы ускоренно…»

Важнейшей метой 1987 года является то, что самый крутой литературно-идеологический сюжет года развернулся опять отнюдь не в литературных изданиях.

В «Огоньке» и «Московских новостях» появился ряд чрезвычайно резких, по форме — литературно-критических, но существу — политических статей, направленных против засилья цензуры, «секретарской» и «ультрапатриотической» литературы. «Литературная Россия», «Наш современник», «Москва» не замедлили откликнуться. Завязалась не просто очередная полемика — статьи были направлены на взаимоуничтожение. Всполошилось начальство. «Правда» выступила в роли, в высшей степени удобной — «над схваткой», этакого замирителя, судьи, воспитателя хороших манер и хорошего тона («Культура дискуссий»).

Ситуация была немедленно отрецензирована Андреем Вознесенским:

Хорошо, чуть развиднелось,что, как месть,прет естественная Вандея.Революция, значит, есть.

И все же согласиться с Вознесенским — постфактум — трудно: да, может быть, Вандея, но никак не «революция», скорее — реставрация. Можно ли иначе определить безудержный поток републикаций!

«Революция» в литературе сопровождалась бы резкой сменой поколений, появлением новых имен, нового стиля, новой поэтики.

А в итоге 1987-го, кроме вышеупомянутых Толстой, Кураева и Каледина… назвать кого? Хотя уже тогда — были все сегодняшние: Дм. А. Пригов, Гандлевский, Кибиров, Кенжеев, Шварц…

Собственно, литература андеграунда еще находилась в андеграунде.

И в статье «Легко ли быть?..» («Дружба народов», № 5), как и в других статьях 1987-го, я писала скорее о литературе прошлого (и не столько о ней как о литературе, сколько о заключенном в ней «послании»), опубликованной тогда, а не о литературе настоящего. Да и статья эта, как и многие другие статьи моих коллег, литературных критиков, мобилизованных временем и политической ситуацией, стремившихся расширить возможности открытого высказывания, прежде всего, скорее — литературная публицистика, разговор о путях развития общества, а не о литературе. Но вот эта-то общественная полемика на материале литературы прошлого — о личности, о ее «самостояньи» (т. е. о либерализме), о шестидесятниках, о «белых пятнах» истории… — и была актуальной.

Необходимость высказаться была сравнима с нуждою — услышать и понять.

Даже так: услышать, прочесть воочию то, что ты сам давно думал. Убедиться. Подтвердить свою правоту.

Да, советская литература умирала, но в могилу ее сопровождали лучшие из лучших: среди прочих — Владимир Тендряков, Сергей Марков, Борис Слуцкий, стихи которого тщательно готовил к печати скончавшийся через несколько лет Юрий Болдырев.

Но главным в литературе 1987-го был, конечно же, прорыв публицистики (и ее влияние на все жанры без исключения: о лирике уже сказано выше; даже Александр Кушнер не удержался в новомирском стихотворении от выражения поэтического восторга по поводу «Московских новостей»). Мало что читалось (и обсуждалось) с таким напряженным, заинтересованным вниманием, как «письмо в редакцию» «Где пышнее пироги?» («Новый мир», № 5) некой Л. Попковой (как выяснилось позже, — псевдоним Л. Пияшевой). Публицистика — живая, остроумная, будоражащая — в какой-то мере компенсировала «недостачу» современной прозы и неплохо сочеталась с публикаторской деятельностью журналов. Азартно — вместе с письмом Л. Попковой — обсуждалась новомирская статья Н. Шмелева («Авансы и долги», № 4), и успех ее затмил успех шмелевской прозы («Пашков дом» — «Знамя», № 7). О статье Шмелева высказался даже Горбачев — слыханное ли дело! Ведь после хрущевских «контактов» с литературой и искусством никакой близости, а тем более — чтения генсеком «толстого» журнала и вообразить себе было невозможно: только брежневские эпопеи!