Виктор Топоров - Жёсткая ротация
С питерскими поэтами долгие десятилетия живущий в Москве Британишский раздружился — и его можно понять. А заканчивал он Горный институт, возле которого будет воздвигнут в скором времени памятник Иосифу Бродскому. Про который (и про которого) староста ахматовского ЛИТО первой половины шестидесятых прошлого века — живут же люди! — бездарный Дмитрий Бобышев уже успел (в мемуарах «Я здесь», изданных всё в том же «Вагриусе») возопить: Вас здесь не стояло! Как мемуарист Бобышев, кстати, превзошёл даже Владимира Соловьёва: тот хвастался тем, что подложил собственную жену под Бродского, а этот похваляется тем, что его, бобышевская, жена от Бродского родила. Не стояло, а будет! Бессмысленную и пошлую затею с памятником Бродскому сумели хоть как-то облагородить, выбрав вариант не со статуей «Рыжего», а с раскрытой книгой. Каменная книга, правда, уже есть на комаровском кладбище; под ней похоронен почтенный профессор, и в народе этот памятник называют Могилой Книжного Червя. Но всё же это лучше, чем гранитный или бронзовый Бродский, да и соблазн для осквернителей поменьше. Кушнер, Гордин, Азадовский, Арьев, Бобышев, Найман, Соловьёв, ещё пара-тройка — за этими мы следим и, если что, накажем по звезде мешалкой. А уличный осквернитель на каменную книгу, да ещё полузатопленную в грязной воде, покуситься побрезгует. Вот только почему возле Горного? Без малого пятьдесят лет назад там было знаменитое ЛИТО Глеба Семёнова — Горбовский, Гладкая, Тарутин, Агеев, тот же Британишский; заглянул туда однажды и юный Бродский — вот только Семёнов его выпер. И почему каменная страница с высеченными на ней строками Бродского — это памятник именно ему? Скорее уж — Кушнеру, который нобелеата (сперва — будущего нобелеата) долгими десятилетиями в поэтическом смысле самым бессовестным образом обворовывал; Бродский умер, но написать успел немало — и Кушнеру ещё на несколько лет хватило; лишь в самое последнее время, да и то за баснословное вознаграждение в двести долларов, он поневоле заговорил собственным голосом, образчик которого приведён в начале данной статьи.
2003
Правоверный перпендикуляр
Роман Анатолия Наймана «О статуях и людях» опубликован в мартовской книжке «Октября», вслед за журнальной версией «Москвы Квы-Квы» Василия Аксёнова. Размышляя над двумя романами, сочинёнными двумя корефанами (с переменным успехом выдающими себя за корифеев), понимаешь, что произошло нечто сногсшибательное: роман Наймана не то чтобы лучше Аксёновского — понятия «лучше» и «хуже» на самом дне зловонной литературной лужи отсутствуют, — но, пожалуй, не столь однозначно гадок, как похабная маразматическая сатира столичного мэтра… Нет, прошу понять меня правильно, — роман нашего бывшего земляка тоже гадок, тоже похабен и тоже маразматичен — но всё же не в такой степени. По меньшей мере, такое впечатление складывается, пока не дочитаешь его до конца. И только тут понимаешь, ради чего намутил эти несколько сотен страниц правоверный перпендикуляр. Понимаешь, что под именем Скляра (уже не в первый раз в прозе Наймана) выведен Евгений Рейн, задним числом обвинённый в пожизненном стукачестве; новый памятник Сталину — это переводы из Туркменбаши; звонки с угрозами и самоубийство — история Татьяны Бек; вот только на самом деле по морде дали не Рейну, а Найману (дал Мейлах на Франкфуртской книжной ярмарке), — но надо было бить Рейна! О чём, впрочем, Найман не устаёт напоминать читателю. Понимаешь, что ради этой грязной лжи или грязной правды (стучали они там друг на дружку или нет, и кто на кого — поди разберись!) в сочетании со сравнительно свежей сплетней и сочинена вязкая, мутная и невнятная история про каких-то там, на хрен, скульпторов, выуживающих Мандельштама из бутылки, стреляющих из рогатки в Сталина и играющих в мяч со статуями. (Приём, кстати, позаимствован у того же Аксёнова, изложившего в романе «Скажи изюм» собственную версию издания альманаха «Метрополь» так, словно речь идёт не о прозаиках и поэтах, а о каких-то мифических фотографах. А в остальном — один к одному.) Некто Харитон — скульптор-фронтовик, ученик полувеликого Аверкия (а тот — великого Мастера, который позднее, подобно Ахматовой, умрёт в один день со Сталиным — 5 марта) — набирает в 1945 году десятилетних ещё детишек в студию зодчества при питерском Дворце пионеров. Потом переходит вместе с учениками в специализированную художественную школу, потом — в Мухинское училище. До поры до времени все эти люди, включая Аверкия (он тоже — ипостась Ахматовой), держатся и в известной мере являются компанией единомышленников и художественной группой, хотя каждый из них ваяет по-своему. В молодости горе-ваятели затевают в необъятной мастерской Аверкия «баскетбол со статуями». То есть лепят гипсовые копии крупнейших городских памятников, расставляют по всей мансарде и, лавируя меж ними, играют в баскетбол (кольца украдены заранее). При том, что один из них, некто Бенедиктов, и впрямь мастер спорта по баскетболу. Смысл же игры — фамильярное обращение с наследием, — по-видимому, восходит к «перебрасыванию» поэтическими строчками, в том числе и на тот момент запрещёнными. Так это, очевидно, задумано — написано же (в целях дальнейшей маскировки) невнятно.
С молодыми друзьями происходят всяческие неприятности, из которых их по мере сил вызволяют старшие. Особенно — Аверкий, который хоть и пал, изваяв Сталина (вождь ему позировал), но зато стал невероятно влиятелен (возможно, имеется в виду и впрямь заступившийся за Бродского Шостакович). Сначала, ещё школьниками в пионерлагере, они обнаруживают бредовое письмо в бутылке некоей утопленницы, адресованное Господу Богу и пронизанное строчками Мандельштама; утешая ребят, Харитон поит их кагором, а Мария Шошина (дочь опального кубиста) лезет ко всем целоваться. Мальчик по фамилии Скляр на всех доносит — и дело с трудом заминают. Потом, на даче у Шошиных, лепят чучело для стрельбы из лука — в усах и с трубкой (вылитый Сталин), — и мальчик Скляр опять-таки на всех доносит. Потом у мальчика Скляра расстреливают отца по «ленинградскому делу» — и он от этого изменника родины отрекается. Потом мальчика Скляра вербует КГБ — и велит ему повнимательнее присмотреться ко всей честной компании. А честная компания между тем проходит свои — сугубо шестидесятнические — университеты. После чего в «Десяти заповедях» (Найман у нас православный) излагается Философия свободного мыслителя Зайцева, кавалера медали «За боевые заслуги», бывшего архитектора, кратковременного скульптора-формалиста. Передав эту крамолу по инстанции и выступив с «разоблачением» на суде (друзья, впрочем, его прощают), далеко уже не мальчик Скляр едет в Италию; Бенедиктова сажают (а потом высылают — и он становится знаменитым, но непоправимо несчастным диссидентом); Харитон женится на Марии, но рожает она от другого, — и история компании как таковой заканчивается. Правда, в девяностые годы всё вроде бы возобновляется, но далеко не мальчик Скляр за большие деньги подряжается изваять для грузин Сталина; гордая Мария разоблачает его в письме в западную газету; он принимается названивать ей с матерными оскорблениями и угрозами, Мария кончает с собой, а друзья бьют по морде и чуть не убивают Скляра, но в последний момент раздумывают — они ведь, подобно автору «Статуй», давным-давно христиане и умеют отличить мужской половой член от распятия (так в романе): распятие — перпендикуляр, а член — нет. «О статуях и людях» — типичное для позднего Наймана сочинение: ложь для узкого круга, замаскированная таким образом, чтобы она была понятна (и оскорбительна) лишь посвящённым. Ну и тем, кому подлинную — и подлую — суть происходящего на страницах растолкуют посвящённые. То есть всё те же ахматовские сироты, общим числом в четыре с половиной штуки, предстают на сей раз не стихотворцами, а почему-то скульпторами. И в антураже мастерских разыгрывают всё ту же пьесу — со Сталиным, с Ахматовой, со взаимными предательствами, перекрёстным пересыпом и чуть ли не всеобщим доносительством. А потом, на старости, все, кроме Наймана, оказываются у разбитого корыта. Ну и семьдесят лет — при любовном отношении к самому себе — это, знаете ли, ещё не старость.
2005
Репертуар Карузо
Поэтический перевод? Проникновенное пушкинское перевыражение? Высокое искусство? Заслуженно знаменитая отечественная школа?.. Вот уж чего не стало, того не стало! А то безобразие, что в последние пятнадцать — двадцать лет пришло ему на смену, удачнее всего вписывается в рамки старого еврейского анекдота: — Ви знаете, у великого Карузо таки нет ни голоса, ни слуха! — А ви что, слышали великого Карузо? — Таки нет, не слышал. Но Рабинович таки спел мне весь его репертуар! Классики поэтического перевода один за другим сошли со сцены: кто умер, кто устал, кто — в условиях свободы — избрал иное литературное поприще. Отшатнулись от высокого искусства и середняки, составлявшие в советское время более или менее профпригодный культурный слой, — ремесло перестало кормить. Поэтический перевод — даже в ярчайших образцах — стал занятием заведомо дилетантским, стал минутой редкого и случайного вдохновения, а то и отдохновения. Не согласны с этим лишь две категории переводчиков: графоманы и хитрованы. Они-то и выдают на-гора удручающе промышленные объёмы кое-как зарифмованных словес как бы с иностранного. Графоманы, впрочем, издавая собственные стихи за чужой звучной подписью или (чаще) вывешивая их в Сети, делают это хотя бы за свой счёт — и с садомазохистским удовольствием изничтожают затем друг друга. Хитрованы — их в советское время не пускали в перевод дальше грязной подворотни, именуемой поэзией народов СССР, — берут приступом (или измором) издательства и посольства, втюхивая профессионально и душевно далёким от поэзии людям убогие вирши и пожиная гонорары, гранты и премии. В издательствах смутно осознают, что вершины зарубежной поэзии в русских переводах издавать зачем-то надо. Вопрос только — в чьих? Тут как лист перед травой на пороге встаёт хитрован. У него всё переведено заново и, как он утверждает, не в пример лучше прежнего. В посольствах (и в культурных институтах, на посольства замыкающихся) знают: переводчиков с твоего языка нужно подкармливать. Вопрос только — каких? Хитрован поспевает и сюда — и в глазах у него (а шакалы сытыми не бывают) голодный блеск. В результате едва ли не при каждом издательстве, едва ли не при каждом посольстве заводится собственный Рабинович — и горе тому Карузо, репертуар которого он от начала до конца повадился исполнять. Горе целой литературе, превращающейся под его пером в макулатуру. В дураках издатель, в дураках заграница, в дураках и читающая публика: получается, что у великого Карузо и впрямь нет ни голоса, ни слуха! В выигрыше — Рабинович: он уже разучивает репертуар Паваротти или, чем чёрт не шутит, Хворостовского.
