Сергей Голубов - Когда крепости не сдаются
— Здравствуйте! — с оттенком недоумения в тоне, быстро сказал Карбышев, — вот уж, действительно, «благодарю, не ожидал»! Откровенно говоря, я был уверен, что вы — на той стороне.
— На той? — пролаял Лабунский. — С какой же это стати?
— Насчет стати — не стоит!
— Лабунский почуял отталкивание и сейчас же усилил нажим. Он оглянулся.
Лидии Васильевны в комнате не было.
— Я — человек зрячий и… с нюхом. А вы хотите, чтобы я в контрреволюционном ватерклозете барахтался…
— Нюх не позволяет?
Лабунский еще усилил нажим.
— Дело не в нюхе, а в том, что хочу послужить, поработать честно. И вы мне обязаны помочь.
— Чем?
— Берите с руками, с ногами, с головой. Запрягайте. Покрикивайте…
— Будто вам этого захотелось?
— А что же мне еще делать? Мое прямое место — в военно-полевом строительстве. Инспекторско-строительное отделение, — пожалуйста. Саперная часть, — прошу покорно. Так сяду на загорбок, что и не сбросишь. Вы меня знаете. Обоз — наплевать, хоть и обоз: сто двадцать лошадей с повозками — дело немалое. А инженерные батальоны при стрелковых дивизиях, саперные роты при складах?..
«Откуда он все это знает?» — вдруг пришло Карбышеву в голову. А Лабунский, уже обстоятельно поговоривший вчера с Азанчеевым и успевший набраться от него всяких сведений, бойко продолжал:
— Конечно, назначения в инженерные части идут через упроформы фронтовых и армейских штабов. Но…
— Знаете что, Аркадий Васильевич, — очень скоро и решительно скартавил Карбышев, — ешьте форшмак, пейте чай. О прочем — ни слова. Я не берльусь помогать вам в ваших делах…
Лабунский поперхнулся, глаза его выпучились. Он отодвинул тарелку с форшмаком и несколько мгновений сидел неподвижно, борясь с удушьем, всегда подступавшим к нему при сильных припадках злости. Он совладал со спазмой, — подавил ее. Но от этого лицо его покрылось буро-багровыми пятнами и сделалось похожим на маску святочного людоеда. Злость продолжала томить его. И, вспомнив о письме Батуева к Величке, он с трудом произнес:
— Умный человек может делать только очень большие глупости…
— О чем вы?
— О глупости, которую вы сейчас сделали и в которой непременно раскаетесь.
* * *Колчаковский генерал Ханжин наносил удар Пятой красной армии в направлении на Самару. Атаман Дутов действовал в районе Оренбурга, Орска и Актюбинска, — ему противостояли Первая, Четвертая красные армии и Оренбургская дивизия. Район Уральска занимали белоказаки. Положение на южном крыле Восточного фронта грозило бедой. Тогда Оренбургскую дивизию развернули в армию (Туркестанская) и присоединяли к Четвертой. Образовалась группа из двух армий (Южная группа). Командовать ею назначен был Фрунзе. Потеряв Уфу, Пятая армия непрерывно отходила на запад, хотя и с боями, но без всякой надежды отстоять и задержать натиск. Самая неотложная и деятельная поддержка была необходима этой армии, и Фрунзе отлично понимал это. Но для оказания поддержки требовались резервы. А их не было. Выделить резервы можно было только, уменьшив растянутость войск Южной группы. Однако фронтовое командование и слышать ни о чем подобном не желало. Наоборот, оно приказывало отодвинуть левый фланг Туркестанской армии до Орска и сменить там ослабевшие части Первой армии. Кроме разногласий с фронтовым командованием, еще один вопрос чрезвычайно заботил Фрунзе: как сделать Волгу неприступной, обезопасить Самару и Саратов, встретить белых во всеоружии на позициях гигантской полевой крепости? План обороны и инженерной подготовки Самарского укрепленного района составлялся Карбышевым, и так как район этот входил в Южную группу, Фрунзе считал своей прямой обязанностью самолично вникать в карбышевские проекты и направлять их общий разворот. Помогал ему Куйбышев. Приветливый и простой, жизнерадостный и жадный до всего, что есть в жизни нового, он, как и прежде, мелькал по району, появляясь то здесь, то там, а то и сразу в нескольких местах, — так по крайней мере мерещилось иногда людям. Карбышев объяснял и показывал. Куйбышев всматривался, расспрашивал, вникал, взвешивал на чутких весах догадки и говорил: «Недурно это у вас получается». План строился так, что одно прикрывалось другим. Непосредственные подступы к городу — самарской позицией. Фланги самарской позиции — уступами томиловского и красноярского укреплений. Важный железнодорожный узел Кинель — передовой позицией. Волжская Лука упиралась в плацдармы у Батраков и Ставрополя. А плацдармы связывались усинской позицией. «Недурно», — говорил Куйбышев, и Фрунзе утверждал карбышевские проекты.
— Обратите внимание, земляк, — сказал как-то Карбышеву член Реввоенсовета, — вороны так и бродят у хлевов…
— Вижу. Но что это значит, не знаю.
— Как? К перемене погоды.
— Давно пора.
Карбышев уже начал привыкать к своеобразию некоторых ухваток своего младшего однокашника. И сейчас, взглянув в его веселое лицо и нарочно-хитрые глаза, понял: ухватка.
— А в чем иносказание? — спросил он.
Куйбышев расхохотался.
— Да, я о перемене военной погоды… Как бы и впрямь она на вашем «уре» не сломалась. Уж очень… здорово!
Штаб помещался в здании бывшей земской управы. Три ступеньки между двумя белыми колоннами вели в комнату дежурного адъютанта. Отсюда — дверь с надписью на стекле: «Председатель Самарской губернской земской управы», и за дверью — маленький кабинетик командующего Южной группой армий Восточного фронта.
Наступал час совещания у командующего. В комнате дежурного адъютанта собирались участники совещания — подходили Азанчеев, Карбышев и другие.
Стеклянная дверь кабинета сверкнула и выпустила двух человек, — один повыше, другой пониже, но оба худые, небритые и с такими истомленными лицами, будто, пролежав в земле по крайней мере сутки, только сегодня вылезли на свет. Однако они с увлечением толковали о чем-то. Это что-то возникло в разговоре с командующим и теперь уходило из его кабинета вместе с ними. Два человека были: новый начдив двадцать пятой Чапаев и комиссар его — Фурманов. Сегодня утром они приехали в Самару из станицы Сломихинской по экстренному вызову Фрунзе. Ехали четыреста верст через мороз, под огненным ветром, ехали четверо суток с горбухой черного хлеба в дорожном мешке, останавливаясь на станциях только для того, чтобы глотнуть горячего. Но горячее не было чаем: это была талая снеговая вода, перекипевшая в станционных самоварах, темная, пресная, с тяжелым земляным запахом. Теперь они собирались немедленно повертывать назад, в Сломихинскую. Зачем понадобились они здесь командующему? Чем грознее складывалось положение на фронте, тем упорнее искал и нащупывал Фрунзе возможность спасительных решений. Такие возможности были. Но не было… чего? Важнейших условий, без которых никакое решение не может стать делом. Некоторые замыслы Фрунзе не были для его помощников секретом; о других — даже шапка его не знала…
Фрунзе взглянул на часы. До совещания — минута-две. Но и это время не должно быть потеряно. Он перечитал и подписал уже заготовленное отношение в Самарский губисполком: «РВС Республики поручены 6-ому Полевому Строительству Вост. фронта срочные оборонительные работы, почему РВС фронта приказал оказывать Строительству самое энергичное и полное содействие. В исполнение означенного приказа РВС IV армии просит Самарский Губисполком:
1) срочно объявить в районе, который укажет Строительство, трудовую повинность;
2) предоставить всех рабочих и подводы указанного района в исключительное монопольное пользование Строительства;
3) освободить в означенном районе рабочих от мобилизации и всеобщего обучения;
4) предписать Губпродкому, Совнархозу и другим учреждениям выдавать Строительству мануфактуру, табак, чай, сахар, керосин, спички и др. предметы, в которых нуждается население, для расплаты натурой».
— Правильно? — спросил он Куйбышева, передавая бумагу.
Член Реввоенсовета тряхнул густыми волосами.
— Карбышеву будет полегче. Значит, решил его задержать?
— Решил.
Фрунзе позвонил, дверь распахнулась, и кабинетик наполнился людьми…
Азанчееву никак не удавалось вырваться из плена воспоминаний. Они вцеплялись в него, как в жертву, беспрерывно понуждая сравнивать настоящее с прошлым. «Comparaison n'est pas raison»[30], — рассудительно повторял он, но ничего не мог с собой поделать. Так и сейчас, сидя в маленьком кабинете Фрунзе, с его серенькой обстановкой (земская управа!), на облезлом штофном креслице, он с тоской вспоминал офицерское собрание Преображенского полка. Широкая арка отделяла гостиную от столовой. В гостиной — мебель ампир, огромные батальные картины и портреты командиров полка. Посредине стены — большой темный холст: Петр Великий в старинной полковой форме. У простенков — диваны. Повсюду — пышные золоченые кресла и гигантская люстра под неоглядным потолком…
