Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

Апдейт. 5 января 2017 года. Константин Волков – так звали человека, погибшего год назад. Царство ему Небесное.

Живу на даче, где под голубыми небесами великолепными коврами. Счастье. Купил себе валенки с галошами и топчу ими привольно разлегшиеся ковры, общаясь ежедневно со своими деревьями, и это самый напряженный культурный диалог, который только может быть на свете. Но я тут не один такой счастливец – каждый день на одно из деревьев прилетает дятел. Полез читать про это умные книжки, в них все темно и двусмысленно; дятел вроде бы дерево лечит, поедая насекомых-вредителей, есть такая праздничная версия, но есть и прискорбная: птица долбит только умершие стволы. Дерево, огромное и прекрасное, дятел уже сверху до низу его обстучал, снимая слои и покровы, и стоит моя ель на заклание, так парадно обнажена. Рождество празднует.

Читаю про Россию после Путина и вот что хочу сказать, друзья. Главная беда путинского правления это его бесконечность. Уйди отец родной в 2008 году, остался бы в истории красавцем, ну, по крайней мере, не уродом. Но он не ушел, а придумал игру в конституционную паузу, пересидел антракт в тандеме, после чего начал все заново, как ни в чем не бывало, и к тому же увеличил каденцию до 6 лет, и не уйдет теперь никогда. Никогда. Если не Путин, то кот. И все разговоры о том, что будет после, – бессмысленны. Не будет никакого после.

Но если все-таки мечтать, то о сменяемости власти, о том, чтобы она уходила, – научилась это делать. «Позвольте вам выйти вон» – великие слова из чеховской «Свадьбы», завет любому правителю. В гипотетическом «после Путина» надо вводить мораторий на два президентских срока, временный, лет на двадцать: четыре, как раньше было, года, и позвольте вам выйти вон, потом еще четыре года с новым тираном, и тоже, пожалуйте на выход, и в третий раз закинул он невод, и в пятый. Власть должна почувствовать вкус к сменяемости – все в этой жизни имеет начало, середину и конец, а не только одну нескончаемую, одну вечную середину. Конец – делу венец. Без осознания этой великой банальности никакой свободы, конкуренции и парламентаризма никогда не будет. Они ни для чего не нужны.

Смотрю Би-би-сишную «Войну и Мир» в крайнем изумлении. Никаких тонкостей и глубин там не обнаружить, ну так этих глупостей никто и не ждал. Пьер не Пьер, Андрей не Андрей – подобные пустяки даже обсуждать нелепо. Наташе Ростовой в первой сцене романа, где она еще совсем ребенок, в фильме хорошо под тридцать, она давно и прочно засиделась в девках – ok. Но уважение к материальному миру, к дому, к саду, к стулу, к костюму считается главной добродетелью Би-би-си. Где она? Кто над ней так цинично надругался? Пьера, который ходит к Ростовым через скотный двор, расталкивая и приветливо поглаживая свиней, еще можно объяснить художественными химерами – тьфу, прозаические бредни, фламандской школы пестрый сор. Но как объяснить тряпочки, натянутые на героев, все до единой нелепые и которые никак не могут соединяться друг с другом? Так бы артистов одели при Брежневе – в чем бог послал и что сохранилось в закромах усть-жопинской самодеятельности. И совершенно под стать этому интерьеры, немыслимо шикарные и дармовые при советской власти, – Большой Гатчинский дворец, в который создатели фильма загнали Болконских. Алле, касса! Лысые горы, где они живут, это Ясная Поляна под Тулой, а не замок, построенный Ринальди под Петербургом. Но в Гатчине разрешили снимать, ее даже позволили декорировать. Бросовая роскошь – доступная, про которую можно договориться, в сочетании со штопаной бедностью, из которой нельзя выбраться, это классический совок. Теперь на Би-би-си. Welcome to the club.

P. S. А вот про «Войну и мир» Бондарчука из статьи, написанной мною для «Русского телеграфа» в 1998 году.

Бондарчука нынче принято мерсикать как символ кинематографа, который мы потеряли, но перед Львом Толстым это делать совестно. В фильме получились батальные сцены (народ красиво бегает врассыпную), да, пожалуй, мебель – павловская, александровская, любовно собранная по мосфильмовским складам и смело вывезенная из Архангельского и Кускова. Еще есть несколько удачных, даже очень удачных ролей, особенно Кторов – старый князь Болконский, но всех затмевают Элен и Долохов. Статуарная Элен вышла у Скобцевой бодрой, пусть и оплывшей, старушкой, Амалией Карловной, Гороховая, третий двор направо, будет вывеска «Шляпы». Долохов Ефремова – водитель-дальнобойщик, тоже оплывший, но ничуть не бодрый, с тоской в глазах потому, что уже несколько дней крепится перед ответственной дорогой.

Элен и Долохов – это главное для экранизации, претендующей на аутентичность. Не в том смысле, что они главные герои; герои они, как известно, второстепенные, а в том смысле, что второстепенное становится главным, коли речь идет об амбициозной реконструкции. Таковы правила игры. Это Пьер, Андрей, Наташа, даже княжна Марья могут быть какими угодно, на то вольная режиссерская воля, тут трактовка, концепция и проч. важный вздор оправдан по определению, но Долохов и Элен – общие места эпохи – неизменяемы, как мебель. Они и есть время и место действия. Проблема всех реконструкций всегда в одном: сто пятьдесят минувших лет подвластны только гению, да и то с оговорками, их не жук чихнул.

Бондарчук не гений и волей-неволей снимает другое время с другим действием, то, что еще можно поймать в начале шестидесятых и что уже смотрится доступно ностальгически как полумузей, полумираж, – свою Элен и своего Долохова, уходящую мещанско-пролетарскую, слободскую прелесть, наконец-то чисто отмытую, но за какие-то грехи костюмированную и сосланную на полтора века назад. Четырехсерийная картина «Война и мир», конечно же, не дворянский, не московско-петербургский, а советский номенклатурный эпос – Толстой как пра-Шолохов.

Наступило Крещение Господне.

Явился еси днесь вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя: пришел еси и явился еси, свет неприступный.

Свет – главное в «Таинстве Крещения» Джузеппе Марии Креспи, болонца XVII–XVIII века, бесконечно мною любимого, самого экстравагантного художника в мировой живописи, мне кажется. Но какой это свет – житейский, земной или божественный, неприступный? Оба, я думаю. Это как две руки у прекрасной аристократической матери (или крестной?), одна – обнаженная, с засученным рукавом, трудовая, другая – в покое, в «до самого локтя перчатке», белой и складчатой. Одна – про власть и работу, другая – про покой и складки рефлексии. Обе необходимы, всегда вместе, как Марфа и Мария. И свет неприступный на земле иначе не видится. По-моему.

Всех с праздником!

Прочел тут: «Чем высказывание Кадырова более жесткое, чем высказывание Проханова, который в передовице