Юрий Герт - Сборник "Лазарь и Вера"

Когда мы вышли из типографии, было уже около десяти, улицы обезлюдели, в пустом, беззвездном небе висела яркая полная луна. Женщины торопились домой, мы проводили их до троллейбуса и остановились возле призывно светившегося киоска.

Водка была теплой, сыр поверх зачерствелого ломтика хлеба походил на литую подошву.

— А славно мы постарались, помогли родной партии... — сказал Пыжов, держа в руке граненый стакан с мерцающими на стенках лунными искрами.

— Чтоб они сдохли! — провозгласил кто-то традиционный в те годы в нашей компании тост.

Стаканы звякнули, сойдясь в дружный кружок. Мы выпили.

— Ай, хорошо!.. — с наслаждением проговорил Никитин, занюхивая водку сырной корочкой.

Мы взяли еще по сто грамм, потом еще и еще...

— А кто помнит, — сказал Звонарев, улыбаясь, как обычно, своей невинно-дурашливой улыбкой, — немцы — они как... Они тоже драли книги или на кострах жгли?..

Благостное, разнеженное выпитым настроение, охватившее было нас всех, пропало, улетучилось.

— А хочешь, Володя, — произнес Никитин (остальные молчали) и взял Звонарева за воротник, — хочешь, я за такие слова тебе сейчас рыло начищу?.. — Голос его звучал вкрадчиво грозно.

— А я что?.. — сказал Звонарев. — Я пошутил...

— То-то... — Никитин расцепил пальцы. — Мы спасали журнал, понял?..

— Мы не только журнал, мы и нашего Старика спасали, он ведь на волоске был, — сказал Адриан. — Я только всего не рассказывал... — Он поджал губы, давая понять, что мог бы, но не вправе рассказать нам все, что ему известно.

— Ну, будем, — сказал Пыжов и поднял свой стакан. — И чтоб они сдохли!..

Каждый из нас повторил эту фразу, как заклятие, перед тем, как — уже напоследок — выпить еще раз.

Мы чувствовали себя почти героями.

Я отправился проводить Реброва. Мы все пили на пустой желудок, но Валентин опьянел быстрее всех.

Пока мы добирались до городской окраины, на которой он жил, Ребров молчал и казался сонным, но когда мы вышли из автобуса (кстати, последнего, мы долго ждали его, прежде чем сесть), он вдруг очнулся, остановился возле старого, росшего над арыком карагача, обхватил толстый, корявый ствол, прижался к нему лбом, грудью.

— Господи, какие же мы подонки!.. — простонал он. — Какие подонки !..

Луна светила во всю полуночную силу, вода в арыке журчала, блестела холодным целлофановым блеском, в застывшем воздухе сладко пахло цветущей акацией.

— А что мы могли еще сделать?.. — сказал я, вспомнив Адриана.

— И ты туда же... — Валентин безнадежно махнул в мою сторону рукой. — Самое гнусное — это когда подонки не чувствуют своего подонства! Все виноваты — обстоятельства, черт, дьявол, только не мы!.. Это Россия!..

— Предатели... — бормотал он, пока мы, вихляя из стороны в сторону, брели по обочине дороги. — Все предают всех... Все предают всех...

Я еле-еле дотащил его до дома.

В заключение этой истории скажу, что акция наша ни к чему не привела, да и не могла привести. Старика нашего вскоре сняли, редакцию разогнали. Что же до «Стрелы Махамбета», то она до сих пор сидит у меня в груди. Впрочем, только ли у меня?..

ДЖУЛЬЕТТА

— Здравствуйте, Алик...

— Я не Алик, — буркнул Теплицкий, бросил трубку на рычажок и снова упал головой в подушку, благо тумбочка с телефоном стояла у самого изголовья.

Через минуту или две звонок повторился — долгий, упорный, почти требовательный.

— Это Алик?..

— Нет, — сказал Теплицкий сердито и по слогам произнес: — Я не — А—лик... Вам ясно?

— А кто же вы?..

— Я Миша, — прорычал он в трубку первое пришедшее на ум имя. Не совсем, впрочем, первое: Михайлович — таким было его отчество. Эдуард Михайлович Теплицкий. Хотя материалы в газете он подписывал короче: «Эд. Теплицкий».

Он вновь брякнул трубкой о рычажок и натянул одеяло на самую макушку. Весь день он мотался по стройплощадкам гигантского, возводимого в степи комбината, и завтра ему предстоял такой же хлопотный день.

— Миша, а где же Алик?..

— Я не знаю никакого Алика.

— Но ведь он жил в этом номере?..

— Может быть. Но сейчас тут живу я. И я хочу спать...

— Извините, что помешала...

Он почему-то помедлил, задержал трубку возле уха. Голос, пробившийся к нему сквозь мембрану, звучал обиженно. А ему вдруг представилось, что девичий голосок этот, мелодичный и нежный, чем-то похож на подснежник с повисшей на ниточнотонком стебельке головкой, такие попадались иногда между кучами строительного мусора и железного лома, на обочинах пробитых бульдозером дорог...

— А вы?.. — спросил он. — Вы сами-то почему не спите?..

— А я работаю.

— Работаете?..

— Да, я дежурю... В ночную смену... На телефонной станции...

— Вот как...

Он не знал, что сказать. Все понятно — телефонистка, по ночам скучно, звонков мало, почти что нет, отчего же не позвонить, не развлечься... У гостиницы, видел он, вечерами вьются стайками зазывающе-ярко разодетые девицы, громко хохочущие, с манящими, дерзкими взглядами...

— А вас как зовут?..

Он не нашелся, о чем бы спросить ее еще, а просто взять и оборвать разговор было слишком грубо.

— Как зовут?.. — Она ответила не сразу. — Джульетта...

— Как-как?..

— Джульетта.

— То есть — Юлия?.. Юля?.. Если по-нашему...

— Нет, — сказала она. — Меня зовут Джульетта.

— Джульетта?.. — С него смыло сон. Джульетта...

— Но если вы — Джульетта, у вас должен быть свой Ромео?.. — проговорил он, удивляясь собственной бездарности в потугах поддержать разговор.

— Никакого Ромео у меня нет.

Она произнесла это резко, отрывисто, но, показалось ему, при этом вздохнула, он уловил в трубке, плотно прижатой к уху, подавленный вздох.

— Но как же... — сказал он. — Как же... Джульетт без Ромео не бывает... — Он шутил, но что-то щемящее почудилось ему в этом вздохе.

— Значит, бывает, — уже спокойно и даже насмешливо проговорила она. — Спокойной ночи.

В трубке щелкнуло. Несколько минут назад как бы ожившая, теперь она вновь умерла...

Теплицкий не сразу разжал руку, не сразу вернул трубку на место, но и потом, засыпая, он чувствовал, что его ладонь, его пальцы, которыми он обхватывал трубку, хранят, ощущают ее форму, ее тепло...

С утра, перекусив, чем попало, в гостиничном буфете (гостиница, куда его поселили, была комбинатовской, ведомственной, следовательно — лучшей в городе, но в буфете ничего, кроме сваренных вкрутую яиц и бутербродов с селедкой, не было), Теплицкий с головой ушел в дела, связанные с редакционным заданием, по которому и приехал на стройку. Прокуренные прорабские в наспех сколоченных вагончиках сменялись кабинетами с неприязненно встречавшим его начальством, разговоры с рабочими, заглушаемые грохотом бетономешалок, — минутной передышкой где-нибудь на дне котлована, по краям которого медлительными, неуклюжими жуками ползли, выбираясь на поверхность, перегруженные самосвалы... Но все время где-то в душе у Теплицкого, в дальнем, отгороженном от всего прочего уголочке, мерцало воспоминание о ночном разговоре, таком нелепом, нечаянном, даже как будто не существовавшем...

Вечером, возвращаясь в гостиницу, он поймал себя на том, что внимательно вглядывается в лица осаждавших входную дверь молоденьких девчонок, стремившихся, миновав начальственно-сурового вахтера, пробраться внутрь, в маленький гостиничный бар или ресторан. Он пытался обнаружить между ними Джульетту... Хотя был уверен: ее здесь не было...

Теплицкий был среднего роста, коренаст, спортивного сложения (в юности он занимался боксом), с мягкими, лучистыми голубыми глазами. Женщины к нему так и льнули. Вот и теперь одна из топтавшихся перед входом, черненькая, в озорном красном сарафанчике, приподнятом выше соблазнительно-круглых коленок, преградила ему дорогу, словно невзначай коснувшись грудью и позволив скользнуть взглядом за корсаж, в глубокую ложбинку между двумя налитыми бугорками.

— Дяденька, возьми меня с собой...

Теплицкий отстранился и прошел мимо.

— Ты что, не видишь, что он импотент?.. — раздалось у него за спиной. Смех, взорвавшийся позади, накрыл его с головой, как густая пена.

Он не был ни импотентом, ни анахоретом. Смех отрезвил его. Моясь под душем, смывая с тела наросший за день слой грязи и пыли, местами превратившихся в плотную корку, он представлял себе черненькую, ее коленки, пухлые грудки с проснувшимися сосочками... Стоило привести ее в бар, заказать пару коктейлей, а потом подняться сюда, в номер... Была она там или нет — какое это имеет значение?. Джульетта... Одна из Джульетт, искательниц приключений... А может быть — не только приключений... Чего-то посущественней... Иначе — с чего бы это звонить по ночам, и раз, и два, и три, в номер к незнакомому, проживающему в гостинице мужчине, заигрывать, будто бы разыскивая какого-то Алика... Да еще и придумывать себе имя «покрасивше» — Джульетта... (Он забыл в тот момент, что и сам, называясь, придумал себе имя...). Интересно, сколько такая Джульетта берет за... сеанс?.. И — какая она: светленькая, темненькая, рыженькая?.. Темпераментная — или так, явится, добросовестно отработает свое и, уходя, пересчитает деньги, небольшой приварок к своей мизерной зарплате...