Даниил Гранин - Причуды моей памяти

Слухов много, радость единодушна. Решение нового руководства вызвало одобрение. «Хорошо начали!» — сказал С. Алексеев, мой приятель по Ленэнерго.

Затем последовали другие смещения. Сняли Кунаева, узбекскую мафию погнали, в Молдавии убирают вождей, идет суд в Москве над «Мосторгом». Начались самоубийства: Щелоков, министр внутренних дел, его жена, сняли Епишева — Скалозуб из Политуправления армии и пошло-поехало.

Так кончается эпоха Брежнева.

Дочь, пьяница, пользовалась властью для воровства, муж ее из милицейского лейтенанта был назначен первым замминистра внутренних дел Щелокова. Каждый родственник Брежнева обзавелся удостоверением «Родственник Л. И. Брежнева». Было много идиотского, все окружение старалось, несмотря на маразм генсека, продлить его существование на престоле, оно всех устраивало. Между тем сам Брежнев в первые годы своего правления был разумен, по натуре человек добрый, он старался по возможности избегать зла. Мне о нем хорошо рассказывал Аркадий Райкин, да и другие.

Черненко посмертно наградили орденом «За освобождение Кремля».

Большой пруд, оттуда с рассвета начинался крик, квак лягушек, громкий, звучный, на несколько ладов разносился он далеко. Вожделенное кваканье сливалось с птичьим гамом, с краком ворон, щелканьем соловьев, криком соек, дроздов, малиновок. Соловьи вырывались из общего хора, их чистая песнь торжествовала. Днем, в жару, хор смолкал, к вечеру нарастал. Клекот лягушек продолжался до глубокой ночи.

При солнце видны были зеленые морды, неподвижно торчащие над водой. Глаза выпучены, при кваканьи лягушка раздувается и выглядит, и звучит неприятно, что-то похабное, и то, как лягушки соединялись, как самец схватывал со спины самку и замирал на ней в тине, тоже было неприятно.

В Крыму, как известно, строили резиденцию президента Горбачева. Место выбрали наилучшее, на берегу моря, всех, кто там жил, переселили, без разговоров. Как возразишь — земля казенная, хоть в доме этом жили родители, деды — ничего не значит, земля государственная, следовательно, президентская.

Началась стройка. Под свист, улюлюканье, времена-то уже «отпущенные». Свистели, правда, негромко, а хоть и громко, начальству наплевать. Они быстро приспособились, порог слышимости был повышен.

Проект то и дело поправляли — то супруга президента, то охрана, то он сам. Денег не жалели. Мраморы, ценные породы дерева, бронза… Держава!

Разработана была специальная система, чтобы с моря не мог проникнуть аквалангист и чтобы с воздуха он не прыгнул. Это вам не Красная площадь, куда сумел приземлиться немецкий наглец. А уж с земли ему никак — тройная система.

Сдали. Приняли. Семейство Горбачевых прибыло, поселились. Через два дня упал карниз, угодил на дочь, сломал ей ключицу. Затем отключился свет. Затем вода. Зато охрана работала безупречно. Ни одна тварь не могла проникнуть ни с воды, ни с воздуха, ни с земли.

Предлагают убрать из Кремлевской стены урны с прахом Вышинского, Шкирятова, Жданова и других. Разные у всех списки.

Надо ли?

Тревожить прах умерших не принято, есть традиция почитания могил…

Этот хоть злодей, не трогайте, он уже не ваш. Кроме того, это ведь наша история. Страна устроила себе пантеон из Кремлевской стены, хороним там своих великих. Важно, кого считаем великими, кого назначили, кого славили, кому поклонялись: Джон Рид, Чкалов, Жуков, Киров.

Подправлять историю, закладывать дыры новенькими кирпичами? Делать вид, что тут ничего не было? Сооружать новую ложь? Убрав прах Вышинского, мы историю не исправим. Осудим? Да, но о таком ли осуждении мечтали миллионы репрессированных? Не самый ли это легкий способ? Кремлевская стена — это документ. Вот с какими вождями мы жили, вот кто правил страной. Надо ли производить отбор, делить на чистых и нечистых?

Хрущев на Новодевичьем кладбище — это тоже историческая акция против человека, восставшего на Сталина.

Захоронения в Кремлевской стене — это большой кусок русской истории, как-никак семьдесят с лишним лет!

Когда была советская жизнь, я не чувствовал себя советским человеком, а теперь очень часто чувствую.

— У меня никогда не было врагов, которых я заслуживаю, — сказала мне Ольга Федоровна Берггольц, — все какие-то шавки.

Маркиз де Кюстин советовал всем французским юношам поехать в Россию и раз и навсегда избавиться от недовольства своей страной. Сомнительный совет. Юноши русские, которых Петр отправлял за границу, как правило, возвращались. Французские аристократы после Великой революции охотно эмигрировали в Россию, многие приживались у нас. В наше время иностранные журналисты, студенты, побывав в России, стараются вернуться сюда. Плохой быт, плохие порядки, а что-то есть такое, чего нет на Западе.

Так получилось, что рассказ Исаака Бабеля «Соль» я читал три раза в самые разные эпохи. Три чтения. Три эпохи. Всякий раз рассказ становился другим. Неузнаваемо другим. Что-то с ним происходило. Он как бы окрашивался в другой цвет. Со всеми хорошими рассказами такое происходит. Они меняются. У них меняется интонация, голос, вылезают новые подробности. Но тут дело было еще и во мне, через этот рассказ я обнаруживал собственные превращения.

В первый раз, это было до войны, рассказ восхитил меня революционным пафосом, я бы сказал, даже яростью своей романтики. Тогда еще догорала героика Гражданской войны, мы еще верили в ее лозунги, в светловскую «Гренаду», восхищались «Чапаевым», еще читался «Разгром» Фадеева. Среди опустошенной галереи легендарных полководцев сохранился Семен Буденный, разве что чуть смешными стали его воинственные пышные усы. Однако с прежним жаром мы распевали:

«Никто пути пройденногоУ нас не отберет,Конная БуденногоДивизия, вперед!»

Много позже на каком-то приеме познакомился с Буденным. Он оказался таким, как на портретах. Все другие вожди усохли, поседели, облысели, хотя на портретах они оставались неизменными. А этот блистал тщательно окрашенной шевелюрой, и знаменитые его усы оставались черными.

— Как вам удается так хорошо выглядеть, Семен Михайлович? — спросил я. Ему было примерно 88 лет.

Оказывается, он имел простой рецепт — надо с утра сделать прогулку верхом на двадцать километров, потом съесть три лимона и то же повторить перед сном. Рекомендовал он это мне с горделивой радостью изобретателя.

Шел 1971 год. Из всей архаики Гражданской войны уцелел только он, и было немного грустно и смешно. Почему так странно распорядилась судьба двумя самыми знаменитыми представителями «Конармии» — ее командующим и ее трубадуром. Весь цикл бабелевской «Конармии» полнился жаром раскаленной непримиримости к буржуазии, к врагам революции, а враги виделись повсюду. Когда боец Балмашев обнаружил, что женщина, которую он подсадил к себе в вагон, на самом деле вместо ребеночка нянчит мешок соли, запутанный в пеленки, когда он обнаружил этот бесчестный обман, то выкинул ее из вагона, она стала контрреволюционным врагом, взял винтовку и с одобрения братвы «смыл этот позор с лица трудовой земли и республики».

При том своем первом чтении я воспринял сей акт как справедливое возмездие, и чувства бойца Балмашева были убедительны, и мы вместе с Исааком Бабелем разделили его гнев и боль за «несказанную Рассею», «и крестьянские поля без колоса», «и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются».

Второе чтение произошло в 1971 году после встречи с Семеном Михайловичем Буденным. Я увидел у букиниста «Конармию», изданную в 1927 году, второе издание, купил ее, почему-то меня привлекают книги, изданные при жизни автора.

В рассказе «Соль» бросились мне в глаза слова, какими отвечает солдат революции Никита Балмашев на следующее возражение разоблаченной гражданки:

«Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете…».

На что ей Балмашев отвечает так:

— За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя и другого звания, за трудящийся класс.

Разумеется, вскоре цензура изъяла все упоминания Троцкого, и даже в Избранном (1966 г.) несознательная гражданка стала более сознательной и уже не упоминает ни Ленина, ни Троцкого. Так что для меня этот ее первоначальный ответ был откровением.

То, что вытворяла цензура, новостью не было, они поправляли не только Бабеля, они вмешивались в тексты Белинского, Горького, никакая классика не была для нее святой. Фамилия Троцкий была изъята из всех энциклопедий. «Троцкизм» был, а Троцкого не было, не узнать, кто такой, когда родился, когда умер, так что ничего не мешало ему существовать в виде незаконного сына тамбовского губернатора.