«Будем надеяться на всё лучшее…». Из эпистолярного наследия Д. С. Лихачева, 1938–1999 - Дмитрий Сергеевич Лихачев
Горячо поздравляем Вас и очень полюбившуюся нам обоим Зинаиду Александровну с Вашей славной юбилейной датой[1131], от всего сердца, от всей души желаем Вам крепкого многолетнего здоровья, спокойствия душевного, столь присущей Вам творческой энергии, создания новых столь же ценнейших трудов, которые вносили и будут вносить выдающийся вклад в отечественную филологию, больше того, во всю нашу, а значит и мировую культуру.
Крепко-крепко обнимаем
Благой, Брайнина
Архив РАН. Ф. 1828. Оп. 1. Ед. хр. 268. Л. 6. Телеграмма. Машинописная копия.
32. Д. Д. Благой — Д. С. Лихачеву. 1-я половина марта 1983 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Вчера мне привезли из Москвы в нашу переделкинскую обитель очередной выпуск академических «Книжных новинок»[1132], из которых я узнал о выходе в свет Вашего нового труда «Поэзия садов»[1133], пока еще в «Лавку» не поступившего. Очень это меня обрадовало, и я всей душой и сердцем поздравляю Вас, зная, с каким увлечением Вы над этой темой [работали], сперва, когда впервые от Ознобишина услышал об этом, несколько для меня неожиданной, а затем, узнав об этом подробнее лично от Вас в «Узком», не только крайне заинтересовавшей своей новизной, от которой на меня повеяло свежестью и благоуханиями «дольнего» растительного мира, обаяло сияющей вечной красой нашей земной флоры (с первых же детских лет я предпочитал ее фауне).
Уверен, что при приобретении и чтении Вашего капитального труда, написанного пером автора «Заметок о русском»[1134], это чувство еще более усилится, примет почти галлюцинаторно ощутимый характер, которым, обладая в этом отношении безграничными возможностями, чарует подлинное искусство слова…
Предвкушение этого, помимо всего сказанного, вызвало во мне по контрасту мысль о той обесчеловеченной человечьей фауне, с какой мне (увы! не раз) приходилось иметь дело на моем столь длительном жизненном и, в особенности, трудовом пути. За последние же три года это стало носить прямо-таки катастрофический, надрывающий и разрушающий все мое существо характер. А это объясняет то, что иначе было бы совершенно непонятной и не имеющей оправдания виной перед Вами и милой, сразу же полюбившейся нам Зинаидой Александровной. Я имею в виду мою безответность в течение многих последних месяцев на Ваши и Отдела древней литературы Пушкинского Дома добрые и ласковые приветы и пожелания[1135].
И все же в это время я был доведен до столь тягчайшего душевного состояния, что притекавшие ко мне (особенно в предъюбилейные месяцы) все в большем и большем количестве письма, как от моих друзей и знакомцев, так и просто от зачастую совершенно неведомых мне читателей, полные доброжелательства и горячих похвал, не могли из него вывести. Больше того, я верил искренности писавших. Это очень меня радовало, но вместе с тем психологически-парадоксально воспринималось как горькая ирония. И я никому не отвечал, что, в свою очередь, воспринимал как свою, повторяю, ничем не извинительную вину, особенно перед Вами. Но ничего не мог поделать с собой: рука не подымалась.
В Средние века, да и позднее, как Вы знаете, римскими папами составлялся[1136] [ «Индекс запрещенных книг»], чтение которых правоверными католиками угрожало отлучением их от церкви. Инквизиция беспощадно прибрала это к рукам и стала использовать в своих видах: авторов запретных книг публично сжигали на костре. Оба эти вида наказаний довелось изведать и мне.
Об этом я прямо сказал на заседании в ОЛЯ[1137] перед моим выступлением по докладу академика Бушмина[1138], подчеркивая морально нездоровый климат, который образовался в нашем Отделении, и подтверждая это той травлей, которая была поднята вокруг исключительного успеха в самых широких кругах научной и литературной общественности моей книги «Душа в заветной лире»: занесение ее, как и автора, в подобный же индекс со всеми вытекающими отсюда последствиями. И все же, как пытался сделать некто, власть имеющий, но не имеющий совести и не брезгающий никакими средствами, действуя и кнутом, и пряником, и самыми разнообразными способами, говоря современным языком — «выкручиванием рук», невозбранно и безнаказанно используя это, сорвать мое выступление ему не удалось. Оно — вполне лояльное и деловое — было встречено очень сочувственно как оставшейся на своих местах аудиторией, так и академиком Бушминым, и — я это ощутил и никогда не забуду! — Вами, дорогой Дмитрий Сергеевич. Однако атмосфера вокруг меня еще более ужесточилась. Травля — «отлучение» меня от литературоведения, тем более от филологии вообще — приняла характер открытой расправы.
Был дан все той же властной рукой строгий наказ не считать меня сколько-нибудь стоящим ученым и как можно реже упоминать мое имя и мои труды. И вот сказано — сделано!
А теперь — о другом. Мне, наконец, удалось приобрести Вашу книгу. И хочу еще раз горячо поздравить Вас с ней. Она превзошла все те мои ожидания, о которых писал вначале. С большим вкусом полиграфически оформленная, она так прекрасна, благоуханна и своевременна, так необходима сейчас. Она — Гимн вечной красе Природы, освежающий души и сердца, укрепляющий силы, чтобы бороться за нее и верить в победу.
До слез, светлых слез растрогал меня и конец Вашего предисловия. Столь точно очерченный Вами образ всегда жизнерадостной и энергичной Веры, так трагически погибшей, всякий раз, когда буду брать в руки Вашу книгу, а потребность в ней — знаю — станет очень часто во мне возникать, как живой, хотя, к великому сожалению, мне никогда не довелось ее видеть, будет, как Ваша любовь к ней и моя глубочайшая душевная приязнь к Вам, передо мною вставать.
Самый мой горячий — сердцем и душой — привет Вашей милой Зинаиде Александровне.
Архив РАН. Ф. 1828. Оп. 1. Ед. хр. 268. Л. 7–8. Машинопись. Датировано по содержанию.
33. Д. Д. Благой — Д. С. Лихачеву 6 июля 1983 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич,
Помимо 2-го русского издания, может быть, Вам будет небезынтересно взглянуть и на третье издание моей «Души в заветной лире», которое в самом конце 1982 г. появилось на белый свет, обретая, говоря пушкинскими словами, «новую жизнь» в англоязычной одежде[1139], отлично сшитой мастером своего дела Алексом Миллером, самым квалифицированным, как я в этом лично убедился, переводчиком издательства «Прогресс» — «Радуга». К сожалению, объем пришлось сократить. Книги данной серии не должны были превышать 15 листов. Однако издательское начальство сообщило мне, что для данной книги сделано исключение: объем был увеличен до 25 листов (а во втором, наиболее полном, издании «Советского писателя» было 45). В частности, пришлось отбросить заключительный раздел: «Достоевский и Пушкин», но
