Всё страньше и страньше. Как теория относительности, рок-н-ролл и научная фантастика определили XX век - Джон Хиггс
О том же говорят исследования неврологов и неонатологов. Человек рождается без знания языка и логики, без понимания того, как вести себя с другими. Он запрограммирован усваивать эти умения от ближних. Наблюдая за детьми, оказавшимися в изоляции с возраста около шести месяцев, – например, теми, кого бросали в румынских детских домах в годы диктатуры, – ученые установили, что недостаток взаимодействия с себе подобными в этот критически важный период компенсировать невозможно. Как выяснилось, без помощи других людей нам не развиться до той степени, когда мы сможем убедить себя, что никакие другие люди нам не нужны.
Многие элементы нашего поведения становятся понятны только в контексте социального взаимодействия. Например, смех создает межличностные связи и сплачивает группу. Эволюция заставила нас производить эти странные звуки не для личной пользы. В этом свете тем более интересно, почему в интернете столько юмористического контента.
Нейробиологи приходят к выводу, что наше ощущение «самости», понимание себя как отдельного субъекта, принимающего рациональные решения, – не более чем уловка разума. Сканирование мозговой активности показывает, что ментальные процессы, ведущие к действиям, например к нажатию кнопки, начинаются заметно раньше, чем решает (как ему кажется) совершить это действие мозг. Получается, что нет разумного субъекта, вершащего свободную волю. И сознательный разум – это не командир, а скорее ловкий пресс-атташе, объясняющий необходимость действий уже постфактум. Как пишет канадско-британский психолог Брюс Худ, «мозг создает для нас модель восприятия самих себя как целостной и законченной личности, чтобы придать смысл тому разнообразному опыту, который за время жизни обрушивается на наши чувства».
Биологи все больше затрудняются с определением слова «индивид». Например, посторонних бактерий в организме человека в десять раз больше, чем клеток самого организма. Чтобы понять работу организма, необходимо знать взаимодействие тех и других, от иммунной системы до пищеварительного аппарата. А значит, единственный способ изучать человека – это изучать его вместе с чем-то иным.
Индивидуализм учит нас думать о себе как об отдельных, обладающих собственной волей сущностях. Но это определение неполно ни биологически, ни социально, ни психологически, ни эмоционально, ни культурно. Тому, кто рос в XX столетии, с этим сложно примириться – особенно если политика навязывает в качестве эталона идею свободной личности. Вера в индивидуализм может стать частью личности и ценностью, которую нужно защищать. Что иронично, ведь откуда взялась идея индивидуализма? Создал ли ее человек, защищающий свой индивидуализм? Принадлежит ли она ему? По правде, эта идея, как и большинство других, просто витала в воздухе.
В конце XIX века английский философ Джереми Бентам изобрел новый тип тюрьмы – «паноптикум». Расположение помещений и сложная система зеркал позволяли единственному тюремщику, сидящему в центре здания, увидеть любого узника. Хотя это означало, что в любой момент почти все узники могут остаться без присмотра, ни один из них не мог знать, наблюдают ли за ним в данную минуту. В итоге заключенным приходилось вести себя так, будто за ними наблюдают все время. Для Бентама сила «паноптикума» была не в эффективности наблюдения, а в том, какой эффект постоянное пребывание под возможным наблюдением оказывало на поведение узников.
Дети цифрового поколения, рожденные после 1990 года, выросли в своеобразном глобальном паноптикуме. Родителям порой сложно понять, как именно это повлияло на их чад. Например, в повальном увлечении селфи старшее поколение часто видит нездоровый нарциссизм. Однако эти автопортреты нужны не для того, чтобы укрепить в человеке осознание себя как личности. Они делаются, чтобы их видели другие, и таким образом укрепляются связи внутри сети. В культуре селфи можно увидеть индивидуализм XX века – но только если смотреть из того времени. Эти фото имеют смысл, только если ими делятся.
В философском сочинении Сартра «Бытие и ничто» (1943) есть короткая глава под названием «Взгляд». В ней Сартр пытается разобраться с философской природой «других» [людей], воображая ситуацию, которая многое черпает из мультиперспективной относительности Эйнштейна. Сартр описывает подглядывание в замочную скважину за человеком, который не подозревает, что его видят. Подглядывающий полностью поглощен своим занятием, но внезапно понимает, что в комнату зашел некто третий и наблюдает уже за ним самим. Главной темой Сартра была природа объективации, но поразительно, как он описывает состояние человека, понявшего, что за ним наблюдают. По Сартру, попасть под наблюдение стыдно.
А теперь посмотрим на цифровое поколение. Вот, например, видео, запечатлевшее публику на музыкальном фестивале: отметим реакцию зрителей, когда они вдруг понимают, что их снимают телекамеры. Это непременно восторг и ликование. Ни капли того стыда, который Сартр приписывал объекту наблюдения. И уж тем более мы не найдем никакого стыда в любви этого поколения к социальным сетям и его кажущемся неуважении к личному пространству онлайн. Выходит, где-то между временем Сартра и нынешним днем то ощущение себя, которое внушает нам культура, несколько изменилось.
Миллениалы сегодня состязаются со всей планетой, пытаясь завладеть властью, которую дарит внимание окружающих. При этом они понимают, что в существующей ситуации самый эффективный способ преуспеть – это кооперация. Миллениалы интуитивно усвоили уроки теории игр, которые оказались не по зубам взрослым людям 1980-х. Цифровое поколение куда лучше осознает связи и последствия, чем их деды. Оно понимает циклы обратной связи, которым до сих пор не хотят подчиняться корпорации. И это не совпадение, что, организуясь, эти люди формируют структуры, не имеющие лидеров, такие как движения «Оккупай» или «Анонимус». Они настолько сжились с идеей, что ради какой-то цели нужно организоваться, а по ее достижении «разойтись», что у большинства этих сущностей, которые формально можно классифицировать как «организации», никогда не было даже официальных названий.
Крупные транснациональные компании, созданные в прошлом, строились на новейших изобретениях или владении ограниченными природными ресурсами. Мегакорпорации недавнего времени, такие как Google или Facebook, создаются людьми, которые просто сели и написали какую-то последовательность символов. Программирование не манипулирует физическими объектами. Оно имеет дело с неосязаемыми вещами: данными, алгоритмами. При всей формальности и жесткой структуре, что свойственны языкам и логике программирования, в создании программного кода всегда присутствуют и искусство, и магия. Чтение и письмо способны переносить информацию через пространство и время, но при этом сама информация, по сути дела, законсервирована и не способна ни к каким действиям. Программирование же подобно письму на живом языке. Этот текст действует сам, выполняя любые задачи, которые поручит ему автор. Программный код никогда не устает, и он невероятно точен. Это заколдованный язык.
Человечеству суждено все время меняться, но до сих пор характер и вектор этих перемен в значительной мере оставались вне нашего контроля. Программный код
