Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

в цветах, в камнях, на коврике перед входом в музей, на мостовой, где их бережно объезжают машины. Листья аканта с завитком хвоста и волютами ушей, картинно раскинувшиеся повсюду, но особенно умилительные на газонах, цветущих посреди археологии, где собачки эти, как розетки в розах. И в них столько неги и нежности, сколько было только в Лаисе.

Европа, которая вот-вот погибнет, теперь от нашествия варваров – сирийских беженцев, это такой самоутешительный российский миф. Никуда не денется Европа, она Османскую империю сдюжила, уж как-нибудь сдюжит и беженцев, уж очень цельный тут мир, в котором все аукается и рифмуется, протягивает друг другу руку через тысячелетия. Здесь даже ветхость бодра, и слабость сильна, крепка, непробиваема.

На мостовой перед музеем, где живописно и недвижно лежали собачки, посреди этих листьев аканта в своей инвалидной коляске восседала греческая старуха, сто лет в обед. Ее на автобусе привезли из Афин, потом в коляске прокатили по развалинам, она все посмотрела и оценила и теперь должна выкурить сигарету. Автобус подождет. Не зря же она выкрасила чем-то вроде хны и басмы в иссиня-черный цвет свои редкие, свои драгоценные волосы, и сквозь них победоносно проглядывал розовый череп, нет, не зря – она должна медленно, с наслаждением, со сладострастием выкурить свою сигарету, так, как бы это сделала Лаиса.

7 октября

Самое печальное качество, встречаемое у либералов, – их нетерпимость. Она сводит на «нет» любые достоинства. Этим, собственно, отвратителен рукопожатный дискурс, он нетерпимость культивирует. «Надо уважать чужой псих», – сказала мне в детстве одна умная дама. Либералы, не уважающие чужой псих, это оксюморон и катастрофа – как музыкант без слуха.

9 октября

Строгая Алиса Зюс, придя в дискуссию про нетерпимость под моим недавним постом, раздраженно меня отчитала и сформулировала заказ: «Как же надоело это ваше затянувшееся сражение с либералами. Уже сил нет. Давайте лучше про Рим, а?»

Про Рим? Пусть будет про Рим.

Мы сегодня в Риме искали с другом, где пообедать, увидели террасу под тенистым навесом, всю в цветах и листьях. На террасе кормили. Фиксированное меню, ланч за 25 евро, не оглушительно дешево и выбор убогий. Официант на плохом английском уточнял, из чего он состоит, и я уж собирался развернуться, как в дверях образовалась старуха, которая властно взяла меня за руку и объяснила: выбор не то что убогий, его вообще нет, есть у тебя 25 евро? – тогда садись, не пожалеешь, накормлю тем, что приготовила, вкусно будет.

Мы сели. И началась катастрофа.

Бутылка воды, вино в графине, прошутто, моцарелла, чечевица, помидоры, шарики из картошки, шарики из сыра, и все отменное – это только антипаста, потом два вида пасты, белая и красная, потом томленая телятина и к ней фасоль, потом еще пирожное и лимончелло, смерть всем надеждам на похудание. Очень римская, очень вкусная, очень домашняя кухня.

Это и был дом. Старуха на кухне – глава семейства, ее муж, беленький, уже почти облетевший одуванчик лет 80, большей частью сидевший за столом с газетой, и два их сына, подававшие еду, одному чуть больше полтинника, другому чуть меньше. Старик, отрываясь от газеты, ласково руководил нашим обедом – ох, неправильно вы едите, телятину нужно макать в соус, а пирожное в вино – он горестно всякий раз подходил и показывал, что делать. Я чувствовал, что мне три с половиной года. После первой перемены в дверях возникла старуха, спросила глазами: ну, я ведь не обманывала? Мы встретили ее криками радости, она сделала книксен – гибкая, проворная, совсем юная.

Где я ее видел? Ну, конечно же, в «Сладкой жизни». Помните там девочку-официантку? 55 лет прошло, старухе сейчас где-то 75, тогда, значит, было 20. Это та официантка, которая второй раз возникает в самом конце финальной метафорой, на пляже в Остии, где приливы образовали посреди песка речку, и она стоит на другом берегу и пытается что-то сказать, объяснить герою, но он ее не слышит. Прекрасный образ из живописи Перуджино – про чистоту и тепло, желанные и недоступные.

Про чистоту и тепло был весь наш обед. Старуха обещала накормить, старуха обещала согреть, и она накормила и согрела. Она гладила нас по руке, по голове, мы целовались на прощание. Наверное, в Риме еще есть такие таверны. Но внуки уже в это не играют, у них другие дела, сказал мне дед, один пошел в банкиры, другой вообще уехал в Америку, деньги ведь на обедах большие не заработаешь, и кому охота бегать всю жизнь с тарелками, и вообще сейчас совсем другая жизнь, разве ты не видишь?

Вижу.

Сколько еще жить старухе и вдохновенно колдовать на кухне? Ну, пять, пусть, десять лет. А потом она уйдет и окажется на другом берегу, и будет что-то объяснять, показывать руками, кричать оттуда, но никто ее не услышит.

14 октября

«Ночное тв на пятом канале разливается голосами историков – про то, каким светлым благоуханным старцем был Григорий Распутин… Уже даже понять невозможно, какую именно инструкцию они там озвучивают. Я запуталась, по-моему, это уже опять школьный учебник истории, года этак 1978-го», – пишет умная Федянина. Но про учебник 1978 года не точно. Распутин там был силой реакции. И нынешний его культ про другое. Он про природного русского человека vs. человека умствующего, про то, что мы Азия-с, про духовность невежества, сермяжности и говна, про откровение портянки, про ее чудесные, исцеляющие свойства, про то, как обоссу сейчас всю вашу цивилизацию, и будет вам богоносно. И это живее всех живых, бессмертней стухшего Ленина.

14 октября

Встретил в Ортиджии Надю Васильеву, вдову Леши Балабанова, я его четверть века знал и любил. Надя – чудесная, гуляем с ней по Ортиджии, посреди греческих и римских колонн, готических роз и барочных пленительных чудовищ, гуляем и разговариваем.

Оказывается, Балабанов, конечно, главный русский кинорежиссер последних 25 лет, не получил никакой международной премии на западном фестивале, который хоть как-то котируется. Четыре последних фильма – «Груз 200», «Морфий», «Кочегар» и «Я тоже хочу» – сплошь шедевры, не имеют даже плевой заграничной награды. Тут бы сладко посетовать на то, как Запад не понимает русскую душу, но не выходит: Балабанов не был членом Союза кинематографистов России, а им вообще-то несть числа. Я сам, прости господи, член. Нет, Балабанов Союзом не брезговал. Его туда не приняли. В конце девяностых годов он подавал заявление. Уже были сняты «Счастливые дни» по Беккету и «Замок» по Кафке, уже был всенародно любимый «Брат» и ценимый знатоками фильм «Про уродов и людей», но комиссия решила, что этого недостаточно. Комиссии понадобились какие-то бумаги, и она вернула Балабанову документы. Больше он в Союз не совался.

Это я к недавним, а, впрочем, вечным страстям по премиям. Господь все справедливо