Владимир Бушин - Это они, Господи…
А у Дементьева читаем:
Можно хлеба краюхуДелить пополам…
Можно, конечно, можно. Однако не следует есть чужую краюху и жить за чужой счёт.
Ярослав Смеляков написал когда-то прекрасное стихотворение о женщинах, работающих лопатами у железнодорожного пути. И у Дементьева — о том же самом. И что же? Гвоздит прораба, который «здесь вроде витязя», да какое-то неведомое безымянное начальство. Смеляков же не ищет виноватых где-то:
А я бочком и виновато,и спотыкаясь на ходу,сквозь эти женские лопаты,как сквозь шпицрутены, иду.
В первом случае — профессиональная привычка комсомольского вождя к обличительным речам, навык прятаться за чужую спину, во втором — честная поэзия личной ответственности на родной земле за всё.
Обилие таких «перекличек» и заимствований делают Дементьева похожим на торговца осетриной второй свежести.
Но поэт занимается не только этим. Он ещё страшно любит ходить в гости к знаменитым собратьям. Как Чичиков. Как Винни Пух с Пятачком. Помните?
Кто ходит в гости по утрам,Тот поступает мудро!
И вот —
Я приехал в гости в Тютчеву…
Потом заваливается к Пушкину, Лермонтову, Толстому…И так вплоть до Мандельштама. Ну как только не страшно! Даже если ограничился бы визитом только к Осипу Эмильевичу. Ведь тот наверняка сказал бы:
— Андрей Дмитриевич, вы написали:
Господь одарил МандельштамаТалантом влиять на слова…
— Что вы имеете в виду? Назовите хоть одно слово, на которое я повлиял. И что с ним стало? Голубчик, совсем не то: я пытался влиять не на слова, а на людей — словами.
А вы ещё пишете, будто при этом я хотел,
Чтоб скучные млели от шарма,А злые теряли права.
Кто это — скучные и злые? Откуда вы их взяли? Соседи по квартире? Ваш сосед в Безбожном не Феликс Кузнецов? А что ещё за шарм? Вы хоть понимаете, что означает это слово? Почему от него млеют и именно скучные? А какие права почему-то теряют из-за этого шарма злые — избирательные, родительские, водительские?
— В таком духе у вас и дальше:
Господь одарил МандельштамаТалантом предчувствовать речь…
— Какую речь? Чью? Товарища Сталина, что ли?
….Где даже нежданная драмаСтаралась надежду сберечь.
— Вы можете объяснить, что означает этот словесный конгломерат?
И рушился мир МандельштамаСквозь боль и растерянный взгляд.
— Так-таки именно сквозь взгляд и рушился?.. Знаете, любезный, позвольте вам выйти вон.
Я не исключаю такого разговора с таким финалом. Но уверен, что это ничуть не смутило бы гостя, и он тут же помчался бы, допустим, к Фету.
— Да, — сказал бы Афанасий Афанасьевич, — прочитал я четыре полосы ваших стихов в «Литературке» за недолгое время. Отменно!.. А вы, между прочим, не из дворян?
Это пунктик Афанасия Афанасьевича. Его отец А. П. Шеншин, дворянин, женился за границей на католичке Каролине Фет, православный обряд венчания не был исполнен, и потому в России брак и родившегося сына не признали законными. Поэт долгие годы потратил на то, чтобы стать Шеншиным и дворянином. А когда, наконец, стал, Тургенев усмехнулся: «Ну вот, у вас было имя — Фет, а теперь вместо него вы получили фамилию Шеншин». Радуйся, мол…
Дементьев был бы удивлен вопросом и ответил бы стихами:
Теперь все хвалятся дворянством.Мой предок был из крепостных!
— Если из крепостных, то почему так плохо русский язык знаете? — спросил бы Фет. — Ведь гены должны тут подсказывать и на язык работать, а они у вас, как мне сказали, почему-то работают на Израиль.
Дементьев оторопел:
— Я плохо знаю русский язык?! Да известно ли вам, сколько у меня орденов и премий за стихи? Что ж, они написаны плохим языком?
— Вы без конца пишете о любви. — сказал Фет. — Мы, классики, тоже писали о ней много. Но как! Например:
Шепот… робкое дыханье… трели соловья…Какое счастье! Ночь и мы одни…
А вы как?
Я с любовью навеки повенчан…Велик запас моей любви…
Сказали бы еще «велик ресурс». В другом вашем стихотворении я прочитал:
Золотого запасаМне время не намыло…
Вон о чём ваша печаль — о золотом запасе! Коллега Маяковский писал:
Мне и рубля не накопили строчки…
Подумайте только: он о рубле, а вы — о золотом запасе, как Государственный банк. А у Маяковского дальше так:
И кроме свежестиранной сорочки,Скажу по совести, мне ничего не надо.
Вот — истинный поэт! А вы тоскуете о персональном золотом запасе. Вам бы еще наш Стабилизационный фонд получить из Америки, если отдадут. Стыдно, батенька. Стыдно!..
А представьте себе Дементьева в гостях у Пушкина. Тот наверняка сказал бы:
— Я когда-то писал о своём Михайловском:
Приветствую тебя, пустынный уголок,Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,Где льётся дней моих невидимый потокНа лоне счастья и забвенья…
А что у вас читаю на эту же тему, месье?
Очень я люблю свою квартиру —Шесть окон, цветы, портрет жены…Очень я люблю свою квартиру,Где уют — превыше всех богатств…Очень я люблю свою квартиру,Где встречаю праздники и труд.Мне с квартирой сильно подфартило,Потому что(!) я люблю уют.
— Отменно! Но, черт подери, известный мне коллега Бушин тоже любит уют, однако, ему, как и многим, подфартило гораздо меньше, чем комсомольским активистам: получил 35 жилых метров на троих-четверых за свои трудовые…
— Пожалуй, приведённое стихотворение — одно из наиболее характерных для вас. В частности, и потому, что на первом месте — праздники, а уж потом труд. А у меня-то наоборот: сперва труд, потом — отдохновенье. Как в народе-о говорят? Делу — время, потехе — час. А вы какой-то антинародный.
— Теперь уже в давние годы была пародия, кажется, Александра Архангельского на Иосифа Уткина:
Я люблю свою женуИ гитарную струну,Папу, маму, тётю, ну,И Советскую страну.
А ведь у вас не только страны, но и жены нет, а только её портрет да окна в трёх-или четырёхкомнатной квартире. Поставьте-ка это рядом с другим знаменитым портретом:
О подвигах, о доблести, о славеЯ забывал на горестной земле,Когда передо мной в простой оправеТвоё лицо сияло на столе…
— Вы можете представить здесь упоминание о количестве окон или о метраже квартиры?
— А это что такое, месье:
Поэзия превыше суеты…
Верно. Только ведь я ещё когда сказал:
Служенье муз не терпит суеты….
С тех пор это стало общим местом. А вы и дальше в той же манере прихватизации:
Поэзия с небес нисходит в души.Она — то «гений чистой красоты»,То отзвук бед…
Ну, сколько можно мурыжить моего «гения красоты»! Да и не мой он, я и сам-то позаимствовал его у Василия Андреевича. Ну, один-то разочек по дружбе можно было…
— Банальностей у вас невпроворот! Кроме моих, тут и замусоленные строки то Лермонтова об «одиноком парусе», то Тютчева о России, уме и аршине; тут и заезженная «дорога в храм», по которой, мол, непременно приведёт к счастью; и эксгумированный ныне Нострадамус; и вдруг нахлынувшие в русскую поэзию обитатели небес — сам Создатель, и Христос, и бесчисленные ангелы порхают, машут крылышками… Но сколько бы вы ни воспевали небесах, месье, всё равно видно же, что в прошлом вы были замзавотделом агитации и пропаганды ЦК комсомола и, конечно, занимались там антирелигиозной пропагандой.
Тут Дементьев, надо думать, изумится бы: откуда, мол, знает?
— Да это же не только пророкам видно, — ответил бы Александр Сергеевич. — Вот вы объявляете:
Поэт всегда — номенклатура сердца…А мой пегас — номенклатура счастья…
— Так мог сказать только человек с Маросейки, где было ЦК комсомола, или со Старой площади, где ЦК партии, только Акакий Акакиевич, живший в мире этой номенклатуры.
— А это откуда? —
Ангел по зову звёздНа небо своё вернулся…
— С чего вы взяли, что ангелы подчиняются звёздам? На небе, сударь, совсем иная субординация. Или вот ещё:
