Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6412 ( № 17 2013)
В пятьдесят шестом году...
Через полвека после написания этой замечательно ёмкой строфы я вспоминаю стихи Соколова. Конечно, сегодня многие поэты относятся к слову легкомысленнее, проще, даже примитивнее, что более всего заметно в стихах, размещённых в Интернете, но всё же нет ничего прекраснее, чем ждать золотого слова в золотое время суток, – где-нибудь ранним утром или, наоборот, на закате, когда сквозь просветы между занавесками прорезаются тонкие полосы света...
Мне довелось поучаствовать в праздновании его 50-летия. Это была весна 78-го года. Чествование проходило в Большом зале нашего Цэдээла. Уже не помню деталей, но в душе сохранилось ощущение взволнованного праздника.
К Соколову обратился Евгений Евтушенко. Подумать только – в 78-м году ему, уже мэтру, избалованному и заласканному славой и властью, было всего сорок шесть лет. Он заговорил громко, и все смолкли. «Володя, тебе сегодня пятьдесят. Ты переходишь в другой возраст – других ощущений, другого уровня раздумий. Дай бог тебе прожить ещё двадцать пять лет – до семидесяти пяти, дальше загадывать не будем. Но двадцать пять – обязательно!» Евгений Александрович, к сожалению, промахнулся – Соколову судьба отпустила ещё только 18 с небольшим лет...
Сам Владимир Николаевич осознавал уникальность своего поэтического дара. Одновременно он очень хорошо понимал, какие условности и барьеры поставлены перед творцом не только обществом, где он жил, но и всей современной жизнью. Однажды он сказал мне: «Разве для такой жизни мы были созданы?..»
Это прозвучало горько, но без обиды, и даже с некоторым ироническим пониманием того, что жизнь несовершенна и мы все заложники её несовершенства. Это чувство отразилось в пронзительном стихотворении-исповеди:
Это страшно – всю жизнь ускользать,
Уходить, убегать от ответа,
Быть единственным – а написать
Совершенно другого поэта.
В его жизни было немало страстей и ошибок, дружб и расставаний... Так, в своё время Владимир Николаевич отдалился от некоторых своих слишком радикальных приятелей – как слева, так и справа – и в итоге прервал всяческое с ними общение. Он вообще смотрел на жизнь широко – без злобы и ненависти, был толерантен к разным идеям, но всегда оставался по-советски воспитанным человеком. Долгое время он не принимал поэзию Андрея Вознесенского. Однажды сказал мне, что он и не так может играть со словом, но – зачем? Он и в самом деле виртуозно обращался с поэтическим словом. Через много лет он вдруг сказал мне, что с удовольствием прочитал новые стихи Вознесенского. «Ты знаешь, – сказал он мне, – я просто долго не понимал, где он ищет свою поэзию... А когда понял, принял всё то, что он делает».
Не надо думать, что жизнь поэта была безоблачна. Его первый брак завершился семейной драмой. Зато во втором браке он был счастлив. Его второй женой стала Марианна Роговская-Соколова, известный литературовед, знаток Чехова. В своё время Марианна Евгеньевна работала директором Дома-музея Чехова в Москве, написала несколько книг о великом писателе. Она много делает для того, чтобы имя Владимира Николаевича не было предано забвению. Чего стоят одни только замечательные Соколовские чтения, которых прошло уже более десяти. Владимир Соколов посвятил ей целую книгу стихов, она так и называется – «Стихи Марианне». Эта книга – венец любви, преданности, самоотверженности:
Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.
Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поёт за него.
Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идёт на ущерб.
В этом стихотворении возникает некое трепетное чудо, которое невозможно объяснить. Любовная лирика Соколова – редкое сочетание искренности и выразительности и... живописи. Я назвал свои мемуары человеческой характеристикой поэта, но у него могло бы быть ещё одно название – «Мастер и Марианна».
Книга «Стихи Марианне» – это редкий сборник любовной лирики, обращённой к одному-единственному адресату. Это последняя прижизненная книга Соколова, можно сказать, предсмертная книга. Предисловие к книге написал младший товарищ Соколова Юрий Поляков. Он обыграл ярлык «тихой лирики», который следовал за поэтом, и написал, что поэт Соколов – поэт тихий, но в том смысле, в каком тихим называют Тихий океан… Это так и было: внешне классичные стихи Соколова скрывали трагические и взрывные страсти современного мира. Презентация книги состоялась во дворике культурного болгарского центра. Именно здесь прошёл творческий вечер Владимира Николаевича Соколова по случаю выхода его книги «Стихи Марианне». То, что встреча была организована здесь, – так это потому, что Владимир Соколов являлся кавалером высшего болгарского ордена Кирилла и Мефодия – уж не помню, какой степени.
Уже в 90-е годы прошлого века я пришёл в гости к Владимиру Соколову и Марианне Роговской, которая, конечно, своей самоотверженной заботой продлила жизнь прекрасному поэту. Она разлучила его с Бахусом, но не возражала против рюмки, другой в дружеском обществе. Они уже переехали в Лаврушинский переулок – в знаменитый писательский дом. Здесь в своё время жили Пастернак и Катаев, Виктор Шкловский, Юрий Олеша, Александр Фадеев – иными словами, весь цвет советских классиков. Владимир Николаевич заметно постарел, но оставался таким же внимательным и дружелюбным, каким я всегда его знал и помнил. Марианна хлопотала на кухне. Между кухней и комнатой, где меня принимали эти милые люди, в стене было прорезано оконце, и Марианна через него передавала мне подносы с бутербродами и всякой застольной всячиной. В углу комнаты на потолке тянулась заметная трещина. Это показалось мне символичным: трещина пронизывала этот главный дом советских писателей, подаренный им Сталиным в конце 30-х годов ХХ века. Эта трещина уже прошла через всю страну, и она рухнула... А квартиру на последнем этаже время от времени заливало – весной, когда таял снег, и осенью, если дожди...
Владимир Николаевич умер 18 января 1997 года в больнице, не дотянув пары месяцев до своего 69-летия. Всё время его пребывания в больнице с ним была Марианна Евгеньевна. Он был астматик и умер от удушья. В ту ночь персонал отмечал какой-то больничный праздник. В конце концов, когда Соколову стало плохо, его успели перевести в реанимацию, но спасти поэта уже не удалось. Презентация его книги «Стихи Марианне» прошла за полгода до смерти поэта. Эта встреча состоялась летом 1996 года, но об этом я уже написал раньше, повторяться не буду.
Мы хоронили Владимира Николаевича 28 января. После панихиды в Малом зале ЦДЛ, с которым у поэта было связано полжизни, как и у многих из нас, гроб с телом Соколова перенесли в церковь. Марианна Евгеньевна, Евтушенко, много знакомых. На панихиде я встретил Владимира Цыбина, с которым не виделся много лет. Вскоре после ухода Владимира Николаевича из председателей творческого объединения поэтов Москвы, эту общественную должность на долгие годы занял Владимир Дмитриевич. Мы шли по Герцена и вспоминали о недавнем прошлом. Володя Цыбин похудел, кожа на скулах натянулась, было видно, что у него не в порядке зубы – с выщербленными клыками и пожелтевшие от возраста.
Да, вот ещё одна знаменательная подробность: отпевали Соколова в той церкви у Никитских ворот, в которой примерно за 175 лет до этого прощания венчался Александр Сергеевич Пушкин.
Когда мы добрались до кладбища, резко похолодало. А в ту минуту, когда говорились последние слова у гроба и ещё распахнутой могилы, пошёл сильный снег. Белый, чистый, мохнатый... Любимый снег поэта Соколова. Он заметал цветы на его могиле. Все тогда промёрзли, а на поминках в Пёстром зале ЦДЛ, где любил присесть за столик Владимир Николаевич, тоже было не отогреться от этой скорбной метели. И панихиду, и поминки объединял Евгений Евтушенко своим сильным волевым присутствием. Евгений Александрович дружил с Соколовым с 1948 года, он был печален и сосредоточен. Куда-то в сторону отошло многое – и его советские стихи, и его жизнь в США, на его и без того поджатом лице лежала какая-то сероватая тень траура и печали.
А мне довелось познакомиться с Владимиром Николаевичем на двадцать лет позже, в январе 1969 года, когда я был ещё очень молодым поэтом, а он признанным мэтром на первом совещании молодых писателей Москвы, проведённом в подмосковном санатории.
Чуть больше чем через год после похорон, в середине апреля 1998 года, сильно похолодало, три дня шли снегопады, и зябким вечером я вышел из метро. Спешил в ЦДЛ на вечер памяти Владимира Соколова, назначенный на 15 апреля. Первый посмертный день рождения, первая годовщина. Только ступив в вестибюль писательского дома, я понял, что «конвейер смерти», запущенный небесами, продолжается – на традиционном месте, около стола администратора, на стойке висело новое скорбное извещение. Оно гласило, что 15 апреля с.г. на семьдесят первом году жизни умер Валентин Берестов.
