Михаил Гефтер - Интервью, беседы
Но вот что касается Анны Михайловны, значит, и последующей истории. Ее отправляют в Челябинск, под Челябинск там куда-то, там, в общем, пытаются ей какое-то дело вкрутить: о ее собственной контрреволюционной деятельности, даже устраивают ей мнимый расстрел… Причем, вывели ее на расстрел и во время этого мнимого расстрела, значит, (но мнимого-то задним числом) во время этого расстрела бежит человек, который говорит: прекратить. После, значит, этого прекращенного расстрела ее привозят в Москву на Лубянку… вот. Потом ее вызывают, значит, к наркому, и она с удивлением смотрит, что везде грузины: какой-то странный переворот, что случилось? Ее принимает Берия, который, с одной стороны, демонстрирует ей… он говорит: какая ж вы доверчивая (с кем-то она там в лагере разговаривала, значит, он просматривает дело и там…), вы одна остались после ареста Николая Ивановича… Да нет, говорит, один молодой человек ходил, с которым я там в институте училась… «Вы доверчивая, какая вы доверчивая». И ведет с ней разговоры таким образом, что у нее даже создается впечатление, будто Бухарин жив. Так он о нем говорит, как о живом человеке.
Что поразительно, значит. Во-первых, демонстрируя всякую расположеннность к ней — с одной стороны, с другой стороны — чего он добивается? Зачем, собственно, она ему в Москве? Берии, который, вообще говоря, естественно тут никакой собственной инициативы проявить не может. (Существовало непреложное правило: кто числится за Сталиным, значит, тут никакие инициативы недопустимы.) Он говорит, выясняет: а вот перед арестом — что Николай Иванович говорил о выдающихся деятелях нашей партии? Сталин, значит… уже мертвый Бухарин, еще ему надо узнать, что он говорил…
Л: А это уже интересно. А это уже, скорей всего, комплекс интеллектуальной неполноценности у товарища Сталина. Значит, все-таки уважал интеллигентов, верил, что интеллигенты видят чего-то, что он не видит.
МГ: Да, да, ну да. Можно так… Ну да. Нет, понимаете, для меня очень важно выяснить, что этот человек, который все время… Я знаю таких людей, вся жизнь которых есть составление собственной биографии. Значит, после этого ее отправляют в камеру (ее там продержали довольно долго). Ну, там в камеру ее отправляют вместе с фруктами… каждый месяц она получает внутритюремный перевод на 100 рублей. Она спрашивает: от кого? Она говорит… может, хочет выяснить, кто же из ее родных?.. Нет, это внутритюремный перевод. …Ее отправляют потом в лагерь… да… ее отправляют в лагерь. Проходит, значит, определенное время (я забыл — восемь лет кажется, да?), значит, истекает этот срок. Это уже послевоенное время и обычная практика — значит, всем продлевают сроки. Вот, восемь лет прошло, и, значит, ее выпускают в зону, ну, с ограничениями. Единственное преследование — она имеет, значит, роман с каким-то человеком, очень хорошим, который ее очень любил, значит… У них брак возникает, от которого двое детей, и его преследуют… с невероятной изощренностью его преследуют, в конце концов после освобождения просто умер. Вот. Ее не трогают.
Значит, кто мог, может распорядиться, значит, все кругом получали это… на продолжение, на вечное это вот, значит, кроме нее. Кто может, вообще говоря, распоряжаться, следить за ее судьбой? Но наконец! Значит, сын (вот Юра), которого передавали от родственников к родственникам, пока после войны последнего из родственников не посадили. Тогда его отправляют в детский дом. Он не понимает ситуации, считая последних родственников своими родителями, он из детского дома бежит. Его возвращают. Значит, комбинация несложная, его возвращают. И вот сравнительно недавно собирались там бывшие питомцы этого детского дома и директриса, уже давно пенсионерка, старушка, Юре рассказывает, что вот когда, говорит, ты бежал и вот тебя вернули, меня вызвали в НКВД и сказали: если хоть один волос упадет с головы этого мальчика, запомните: вам головы не сносить. Скажите, пожалуйста! В какой-нибудь Саратовской области, какому-то местному НКВД придет в голову… не только не посмеет — просто фантазии нет! У этого мальчика, у которого другая фамилия, кстати, была. И другое отчество даже.
Так что… Понимаете, вот у него была глава в биографии — вот эта вот — ее судьба, его судьба… Может быть, он ему это обещал. Может быть, даже без обещаний он решил, что как хорошо бы в моей биографии выглядела эта глава.
Л: Но это ж не вписанная в биографию, не вписанная.
МГ: А ему… Или вот смотрите. Вот вы стали говорить… вот такой момент.
Л: Так его интересовало, все-таки это очень важно для психологического…
МГ: Да.
Л: Его интересовала писанная или неписанная биография?
МГ: Ну, трудно сказать.
Л: Казалось бы, неписанная — ему наплевать…
МГ: Он писал ее для себя.
Л: Главное, что останется.
МГ: Вы понимаете, у него, вообще говоря, но это… не говоря о том, что у него был выраженный этот самый… механизм переноса собственного, так сказать, преступления на жертву… Вот я, например, перечитывая уже газеты 40-го года, посмотрел эту статью, опубликованную после убийства Троцкого. Ну, там всякие… набор слов, конечно, о реставрации капитализма и прочее, но что он выделяет главным? То есть, он — я уверен, что он вписал, потому что ни один русский так не впишет. Написал, значит, «организатор убийц»! Во-первых, русский никогда не скажет «организатор убийц», он скажет «организатор убийств» или «предводитель убийц» — ну, понимаете, вот есть такие неуловимые нормы языка, которые иностранцам, например, вообще не объяснишь, почему нельзя сказать «организатор убийц». Потом Троцкому приписывает, что тот организатор убийц! Хотя перед этим… да. Вообще, его вписывание, его редактура… Так же как вот — Бухарин, казалось бы, он пишет ему, казалось бы, подразумевается знание им Сталина… Демонстрируется полное незнание! Либо он в том состоянии, в котором он уже… либо… Сталин совершенно не выносил разговоров о смерти. Тем более, если этот разговор в мало-малейшей степени подразумевает и его.
Ведь вот почему-то… не имеют в виду, существует по крайней мере пяток версий у Бориса Леонидовича Пастернака о разговоре известном с ним Сталина по телефону о Мандельштаме. Ну, о Мандельштаме оставим сейчас в стороне эту часть разговора — он не понял замысел Сталина: Сталину нужно было, чтоб Пастернак попросил его сохранить жизнь Мандельштаму, его не тронуть. Он не понял, что тот от него ждет этого. Так он же мастер, говорит Сталин Пастернаку. А этот говорит, что у них разногласия в области стихосложения. И еще, главное, боится, что разговор в коммунальной квартире в коридоре происходит и соседи слышат. Сталин с ним говорит… Но! В конце, значит, когда разговор выдыхается, последняя фраза, значит, Пастернак ему говорит: но я хочу с вами еще разговаривать. О чем же? Он говорит: о жизни и смерти. И Сталин кладет трубку. Все, разговор прерывается на этом месте, он уже… он больше не желает слушать. Вот. Это… Поэтому, понимаете, конечно… тут возникает… Вообще возникает же… Знаете, человек, виновный… человеку легче, оказывается (конечно, если он определенный человек) легче быть виновником смерти миллионов людей — для этого оправдание человек себе найдет, а убить одного человека — оправдание найти трудно, едва ли возможно. Тут вообще действуют, так сказать, самые разные механизмы, не говоря уже о том, что он же не исполняет и не присутствует. Хотя ему доставляют эти самые — патроны, потом вынутые из тела, которыми застрелили.
Л: Да?
МГ: Да.
ЕВ: Более того.
Л: Я анализировал… есть такой немецкий аналог Эйзенштейна — Лени Рифеншталь.
МГ: Да?
И: Которая сделала все фильмы документальные о Гитлере.
Л: Изумительная…
И: Она жива, вот сейчас у нее было…
***********************************************************
МГ: …Закрытая для нашего трагического опыта. Исключения — единицы. В массе своей она закрыта. Мы игнорировали их трагический опыт и за это, так сказать, расплачиваемся — за то, что, так сказать, у них были свои переживания, свой холокост и так далее и тому подобное, но их культура (это важно понять) в массе закрыта для нашего трагического опыта. Только провинциал и невежда может назвать вот эти вот три имени для того, чтобы характеризовать русскую культуру XX века.
И: У вас Мандельштам, Платонов…
МГ: Платонов и Булгаков. Я сказал, если бы мне сказали только трех, то я бы сказал: Мандельштам, Платонов и Булгаков.
Л: Мандельштам — на первом остановимся, на Мандельштаме.
МГ: Нет, но без Платонова Россию это… Тут вопрос уже не любви или… предпочтения, поскольку…
Л: Я бы Хлебникова туда ввел.
И: Но поскольку… поскольку эти идиоты еще что-то слышали о Пастернаке и что-то слышали о Булгакове…
