Журнал Русская жизнь - Страхи (сентябрь 2008)
Я невольно представила себе, что должен был думать этот юноша, глядя на розовые жемчуга нашей соседки… На эту тему я позже написала рассказ и озаглавила его «Розовые жемчуга», но по цензурным условиям он, конечно, напечатан не был.
Много таких контрастов видела А. М. в своей жизни. Ей не надо было даже выезжать из чинного, нарядного Берлина, чтобы встречаться с ними. Вот ее открытка, изображающая мрачную, узкую, кривую уличку с почерневшими высокими домами, куда не проникает луч солнца, плохо вымощенную, без признака тех балконов и цветов, которые так щедро украшают центральные улицы Берлина. «Представь - это Берлин!» - пишет она. «В таких кварталах ютятся плохо оплачиваемые рабочие. Сыро, темно. Больше 650 тысяч семейств живет в перенаселенных квартирах - и это в благоустроенном Берлине! Иногда так ненавидишь этот мир контрастов!»
Вот еще страница «контрастов» - письмо из Бельгии.
«Эти дни опять кружится мое агитационное колесо, как маятник качаюсь между Брюсселем и Льежем. В пятницу митинг протеста против зверств в русских тюрьмах, в Льеже, в субботу - конферанс в Брюсселе. В воскресенье днем - лекция в Льеже о „Новой женщине“, вечером опять Брюссель, в понедельник - опять Льеж - реферат о рабочем съезде. Сколько впечатлений, картин, образов… То изящный „файф-о-клок“ в салоне м-м Вандервельде, прелестной женщины со всем шармом английской леди, среди интеллигенции Бельгии, что ни на есть самой утонченной… То скученные, грязные кварталы углекопов, ужасы нищеты - борьба - отчаяние - надежда!»
Лидер Бельгийской С. Д. партии Вандервельде жил в своем особняке, в изысканной обстановке: как-то раз А. М. пришлось прямо с вокзала, после работы в горном районе и необходимости шагать по проселочным дорогам в осеннюю распутицу, прийти к Вандервельде. Лакей долго не решался доложить о ней и с непередаваемым выражением брезгливости на бритом лице взял двумя пальцами ее забрызганное грязью пальто, чтобы повесить его… В те годы ее поражало несоответствие между убеждениями, которые высказывал Вандервельде, и его манерой жить. Она тогда еще не знала, что он метил в министры коалиционного правительства. И, конечно, приятнее тортов и конфет у Вандервельде на его приемах были для нее те булки, купленные в складчину, которые ей принесли на дорогу рабочие-горняки из местечка, куда она попала в минуту острой безработицы.
«… Турне мое по Бельгии прошло блестяще. Всюду аудитории в 1000 и больше человек. Только клерикальные газеты завопили, что „эту русскую лекторшу, которую возят по всей Европе из одного Народного дома в другой, давно пора изгнать из Бельгии“ и даже поговаривали об аресте, но это только увеличивало ко мне внимание, и было смешно читать их отзывы вроде „беглая монашка, проповедующая свободную любовь“, и т. п. Немного устала я от поездки: ведь в 21 день продержала 19 рефератов - не мало, правда? Теперь надо посидеть смирно и пописать».
Долго «сидеть смирно» ей не удавалось. Она была «на учете» у тов. Чичерина, который жил в Париже в качестве эмигранта и был секретарем «Бюро помощи политическим эмигрантам». Светлый образ Чичерина многим памятен. Он принадлежал к обеспеченной дворянской семье, но все свои деньги отдавал на дело революции, а сам жил как аскет, в мансарде, в каморке, где кроме кровати, рабочего стола и бесчисленного количества книг и газет - был только вид на море крыш Парижа. Он использовал А. М. для объездов русских колоний в разных странах Европы, где она читала платные лекции, сбор с которых шел на его «Бюро помощи», а, кроме того, на выступления и среди заграничных рабочих - благодаря ее знанию языков это было легко ей. Уставала она от этих поездок очень, и тянуло ее к письменному столу, но отказать Чичерину она никогда не могла. Да она и любила это общение с рабочей молодежью, и русской, и иностранной, в которой ей надо было будить и воспитывать классовое сознание.
Но с легкой завистью она писала мне из Парижа:
«Ты сейчас среди тишины осенней природы, такой милой и знакомой. Представляю себе, с какой жадностью ты отдаешься тишине, как по утрам радуешься на блестящие паутинки, на росистую траву, на пестрые астры, такие холодные, застывшие, когда их срезаешь поутру для букета. Как я люблю нашу северную осень! Ты в тишине… А я - что называется, в самом пекле. Много большого, захватывающего, интересного… Живу всеми фибрами, жадно впитываю впечатления. Столько славных, юных лиц мелькает - русские рабочие, а рядом - собрания у французов…»
Я беру отрывки из ее писем дореволюционного периода.
Вот письма из Швейцарии. «Вот уже две недели, как я несу трудную агитационную работу. Недосыпаю, ношусь из Лозанны в Цюрих, из Цюриха в Базель, Винтертур, Давос, опять Лозанна… Ни одной ночи на том же месте. Не писала долго, потому что пришлось пугать Европу, грозить ей революцией, «красным призраком», если державы рискнут на войну.
И, стоя на столе вместо трибуны, я в Базеле перед старым Мюнстером «грозила Европе»… За три дня пришлось произнести 4 политических речи в Базеле и Цюрихе, работать в делегации. Вернулась душой бодрая, но без голоса, охрипла, и простуженная. Знаешь, было грандиозно - этот протест народов против войны. Этот старый Мюнстер, чудный голос Жореса, орган, революционные песни, процессии, митинги, зеленая, трогательная молодежь… Я все еще полна пережитым«.
Когда ее вызвали в Болонью, где под руководством А. В. Луначарского была основана 2-я партийная русская школа в Италии, она отводила место в своих впечатлениях моему сборнику средневековых новелл «Сказания о любви». Писала: «Я в Болонье… Живу в отеле, переделанном из старого палаццо времен Возрождения. И кругом точно беззвучно мелькают твои героини. Так и кажется, что по этой высокой мраморной лестнице, шурша тяжелыми шелками, начнет спускаться Монна с золотистым кудрями и жемчужной фероньеркой на лбу, а в темном коридорчике, куда выходит моя дверь, пробегают легкой детской походкой пажики в бархатных беретах. И хочется, чтобы ты была здесь… О, я уверена, что в этой атмосфере, насыщенной грезами прошлого, ты бы написала еще новеллу, ты бы вдохновилась красотой пережитого - как бы умершего и все же живого, для тех, кто умеет слышать отзвуки минувшего. В этом палаццо, где сейчас чинно, скучая, просматривают газеты американцы и жирные немцы, - отчего я так настойчиво о тебе думаю и точно чувствую тебя?… Ты хочешь знать, как я попала сюда? В Болонье, в русской колонии, надо прочесть цикл лекций. Но все это конспиративно - не говори другим, где я, по ряду соображений. Уехала несколько неожиданно, не успела опомниться - и вместо уютного, чуть-чуть пресного Груневальда я в Италии! Закутанные в плащи фигуры, думаешь - Ринальдо Ринальдини, а на деле просто рабочие… Палаццо, аркады, вообще хорошо!»
Она действительно умела слышать и видеть, и оборачиваясь в минувшее, и глядя в будущее. Ее богатая фантазия озаряла ее серьезную работу и делала ее легкой и крылатой. Недаром она говорила: «Люди без фантазии скучны и ничего не могут сделать».
Она пишет мне из Копенгагена, где она участвовала в Международном Социалистическом конгрессе как представительница от русских текстильщиц и где был впервые установлен Женский Международный день 8 Марта. Несмотря на интерес к Съезду и к работе - город не удовлетворял ее, и ей приходилось, по ее выражению, «сживаться с копенгагенской серостью… если с ней вообще можно сжиться. Так хочется уйти из этого непривлекательного города, немецкой безвкусной дешевки, невероятного количества старух, безвкусно тяжелой сладкой пищи. Супы неизменно сладкие, а на последнее - рыба, таков здесь обычай». Налет мещанства всегда был чужд ей. Англия была ближе ей. Она поехала туда с намерением вплотную засесть за свою книгу.
«Может быть, потому, что я сама себя заперла на ключ - и ключик спрятала, - не позволяла я себе роскошь даже много в мыслях гостить у тех, кого люблю - все силы, все мысли отдавала работе. Как много моя книга требует усидчивости! Терпения, воли - и еще вот такой работы по 8-9 часов в день - на два месяца! Но ворвалась смерть Бебеля, всколыхнула. Пришлось отбросить книгу, спешно писать статьи, говорить на митингах, и т. д. Особенно интересен был митинг на Трафальгар-сквере, где я говорила с колонны, кругом знамена, красиво, настроение повышенное. И люди - одна прелесть».
«Пока в вагоне, перед Берлином, этот кратенький привет. Своей поездкой по Швеции я не только довольна - нет, это нечто большее. Она дала мне громадное моральное удовлетворение, так как я осязательно чувствовала, что являюсь опорой для молодого радикального течения в Швеции (общесоциалистического, не женского), но и женщинам что-то дала. Вся поездка - это какой-то золотой сон. Ни одной моральной тени. Это так редко бывает в жизни. Правда, физические неудобства, усталость - все это было, но зато искупалось радушием, теплом, вниманием и всем, что меня окружало. Могло бы вскружить голову, если бы я была моложе и меньше знала жизнь. Было много и чисто внешнего успеха. Моя первомайская речь комментировалась всеми газетами и особенно волновала консерваторов. Но быть „временной знаменитостью“ тоже имеет свои неудобства. Сегодня на пароходе все меня знали, еще бы - стоя на трибуне. Прилагаю снимок: премьер-министр и… я - два полюса 1-го Майского дня! Проводы толпы с криками „Александра Коллонтай Хох! Хох! Хох! Хох!“ (4 раза, заметь: так полагается в Швеции)».
