Журнал Русская жизнь - Страхи (сентябрь 2008)
Уже в 30- х годах, из Швеции, А. М. писала мне:
«У моей секретарши стоит голубая гортензия. Для меня этот цветок сплетен с весной Груневальда, с твоей поездкой в один из средневековых городов Германии… Какой?» (Это я оставила ей голубую гортензию, уезжая на два дня в Гарц. О моей поездке туда я напечатала очерк под названием «Бабушкин ларчик» и посвятила его А. М.)
Она продолжает:
«Связан с нашими веселыми вечерами на Губертус-аллее. И умели же мы тогда посмеяться!» Действительно, мы умели смеяться - и веселились по самым пустячным поводам.
Вспоминаются милые эпизоды… Вот мы в скромном пансионе в Груневальде. Вечером, уже лежа в постели, говорю очень серьезно:
- Ну, теперь расскажи мне что-нибудь об Австралии.
Она, заплетая на ночь волосы, не менее серьезно отвечает:
- Замечательно интересная страна! Можешь себе представить - там деревья растут корнями вверх, рыбы летают, у птиц вместо перьев…
Я прерываю ее:
- Да я хочу, чтобы ты мне рассказала о положении женщины в Австралии - а ты о птицах!
Она начинает хохотать. Я говорю ей:
- Тише - за стеной живут сердитые старые дамы…
А. М. смутно помнит, что в случаях шума принято стучать в стенку сапогами, но не совсем ясно соображает, кто должен стучать. Она обращается ко мне с сияющими глазами и восклицает:
- А мы в них сапогами!
Тут уж начинается такой хохот, что никакие сапоги не помогли бы…
Вот мы в Монтре, в чинной гостинице над озером, куда я уговорила ее приехать ко мне на несколько дней, спустившись с высот Шальи, где она жила, и оторвавшись от работы.
Уже поздно. В гостинице тишина. В окна проникает аромат цветов с балкона и свежесть воды… Я рассказываю А. М. про свою поездку в городок Эставайе, где я смотрела народный спектакль на воздухе, действующими лицами которого являлись, как в Обераммаргау, Христос, Мария, Пилат и т. д., но это не была наивная средневековая мистерия, а специально написанная для этого представления пьеса. Одно из действий происходило во дворце римского наместника Пилата, принимавшего вельмож из Рима, и вот распорядитель пира заявлял, что для развлечения гостей выписаны греческие танцовщицы… Танцовщицы появились на сцене. Это были воспитанницы городских школ, барышни лет по 16-17. Все они были в одинаковых белых кисейных платьицах, с накрахмаленными юбочками, в широких розовых кушаках, завязанных сзади бантом, в белых чулочках и черных туфельках. Они скромно вошли на сцену, очевидно мучительно стесняясь, и начали танцевать: нечто вроде польки - раз-два-три, влево; реверанс; и раз-два-три, вправо; реверанс; и опять раз-два-три, влево, - при этом глаза их были с ужасом устремлены на палочку дирижера. Таковы были греческие танцовщицы. Я в лицах изобразила это все А. М. - и результатом было появление испуганной горничной, решившей, что с нами истерика…
Еще: Мюнхен, кафе Луитпольд. Время не обеденное, народу почти никого, но мы зашли пообедать. Обе веселые, в белых костюмах, с цветами…
Заказали обед и, чтобы отпраздновать встречу, бутылку шампанского. Прислуживавший нам кельнер долго присматривался к нам: опытность его подсказывала ему, что мы «приличные дамы», но то, что мы были одни, смущало его… Когда мы уходили, оставив ему почти всю бутылку шампанского и щедрые чаевые, он не выдержал и спросил:
- Простите, сударыни, разрешите узнать: из какой вы страны?
Я не обинуясь почему-то ответила:
- Мы с острова Фиджи.
Это было неожиданно и для него и для А. М. Он остолбенел и долго смотрел нам вслед, а она, выйдя на улицу, неудержимо расхохоталась: вот как мало нужно было, чтобы веселье вырвалось из нас, как шампанское из бутылки… И мало кто так очаровательно и заразительно смеялся, как эта серьезная политическая деятельница после своих трудов, - в ее смехе были сотни серебряных колокольчиков и журчание ручьев весной…
Иногда к нашей компании прибавлялся ее сын - кудрявый, как пажик, Миша, «Хохлик», как она звала его, - положительно бывший серьезнее нас - как и подобает юноше лет пятнадцати, - или друг А. М. Зоя Шадурская, с которой их связывала глубокая привязанность с раннего детства. Зоя была журналистка, одна из остроумнейших и милейших женщин, встречавшихся мне в жизни. Мы с ней были очень дружны и в Петербурге часто видались - А. М. послужила нам связующим звеном, но и помимо этого мы очень любили друг друга. Жизнь ее всегда шла параллельно с А. М. Она тоже была партийной и тоже много и серьезно работала.
Пролетали дни встреч - и опять начиналась жизнь писем. Начинала тянуться наша «золотая нить». И летели ко мне листки из самых разнообразных точек земного шара: из мирного Груневальда, из угольных городков Германии, написанные карандашом на пароходе по пути в Америку, из летнего душного Парижа, из заснеженной Норвегии, из знойных тропиков! И во всех письмах описания ее трудов и дней чередуются с описаниями природы и быта.
«С особенным чувством радостного ожидания жду, чтобы ты рассказала мне о всех твоих работах, сделанных и задуманных за это время. Ты ведь знаешь, что я люблю Щ. К. не меньше нежной Танечки. Мне немного жаль покидать Висбаден, идиллию тишины и одиночества. Ты знаешь, какое это своеобразное наслаждение и все же мука - тонуть в рукописях, а я все еще тону в своем „Материнстве“ - готовы 393 страницы к печати, остается еще свыше 300. Работы минимум на два месяца, и какой! Были дни, когда я просиживала за столом по 10, 10 с половиной часов».
«Знаешь, - пишет она в другом письме, - я здесь вся живу своей работой, даже на улице думаю только о ней, почему творю непозволительные рассеянности. На днях иду к источнику (она лечилась в Висбадене) и несу в одной руке свою кружечку, а в другой пакет писем для отправки заказными. Зашла на почту, стала в очередь, а сама додумываю наиболее совершенный тип касс страхования. Дошла очередь до меня - тогда я молча ставлю перед почтовым чиновником мою кружечку… „Да что же мне с этим делать?“ - изумленный возглас добросовестного немца».
Путь А. М. - как много о нем можно было бы сказать!
Творчеством жили мы обе; но у нас была целая огромная отрасль, в которой наши жизни шли совсем по-иному. Это были ее скитания - связанные с агитацией - которым она уделяла большую часть своей жизни.
В том же Берлине, где она жила более или менее «оседло», она отдавалась лихорадочной деятельности.
«Я уже три недели абсолютно себе не принадлежу, - пишет она в самом начале своего пребывания в Берлине. - Меня - нет, есть только деловой манекен, который вечно торопится, спешит и так поглощен своей работой и затеянным делом, что садится по рассеянности в трамвае на колени к какой-то даме, являясь в гости, вместо того, чтобы повесить пальто на вешалку, идет и вешает его в чужой шкаф и т. п. Зато, дорогая, кажется, удалось поднять „Европу“ и создать то, что называется „общественным мнением“. Депутаты рейхстагов и ландратов и всяких парламентов выносят резолюции, собирают народные митинги, идет сбор подписей, и все, если хочешь, „продиктовано из комнаты номер 25 пансиона на Бисмарк-платц“. Меня зовут теперь в пансионе „Общественное мнение Европы“. Все это шутка, конечно - но если б, если б, это помогло делу! Так ужасно сознавать, что они там мучаются». Так, с шуткой, пишет она о своей деятельности, и как это было серьезно и какие дало результаты - узналось только впоследствии. Дело, о котором она пишет, - протест видных общественных деятелей Германии по поводу ареста депутатов 3-й Государственной Думы, в организации этого протеста принимал горячее участие и Карл Либкнехт, и благодаря ему он принял характер серьезного политического события.
А. М. уехала из России в декабре 1908 года, и до 17 года она работала агитатором во многих странах Европы и Америки. Первая ее агитационная поездка была по Рейну, потом Швейцария, Бельгия, Париж и т. д., и т. д.
Вспоминается один эпизод. Мы с мужем были в Монтре. А. М. жила в деревушке над Монтре. Мы попросили ее прийти пообедать с нами. В отеле за столом с нами сидели наши знакомые - харьковский адвокат с красавицей женой. Она была очень изящно одета, и на шее у нее было ожерелье из крупного розового жемчуга. За столом прислуживал молодой кельнер, с очень хорошим тонким лицом. Когда он подавал А. М. суп и взглянул на нее, он вспыхнул до корня волос, рука его дрогнула, и он чуть не пролил суп. По лицу А. М. тоже что-то пробежало. Никто не обратил на это внимания, но я после обеда спросила А. М.: «Что это так смутило в тебе нашего кельнера?» Она улыбнулась: «Он удивился, вероятно, увидав меня рядом с такой роскошной дамой… Я только два дня тому назад была здесь, но - с другого хода: в мансардных помещениях, низких и холодных, где ютятся служащие отеля… Я веду среди них пропаганду. Он уже член нашей партии, очень славный юноша!»
Я невольно представила себе, что должен был думать этот юноша, глядя на розовые жемчуга нашей соседки… На эту тему я позже написала рассказ и озаглавила его «Розовые жемчуга», но по цензурным условиям он, конечно, напечатан не был.
