Федор Урнов - СССР глазами советологов
Вопрос очень смутил ее. Люди, с которыми она ходила в турпоходы, ей нравились, и разговаривать с ними нравилось. «Это же коллектив», — сказала она.
Слово «коллектив» стало палочкой-выручалочкой. На работе, в школе или на конвейере человек должен по идее, не выставляя острых локтей, влиться в коллектив. Если же он этого не делает, если у него есть симпатии и антипатии, если он молчун, застенчив или талантлив и скрывает это, если он не ходит выпивать с дружками, если он по каким-то причинам не нравится людям, о нем начинают говорить, что он не вписывается в коллектив, т. е. что он, в общем-то, не на своем месте. Начаться это может с мелкого спора, со столкновения личностей и перейти к страшному оскорблению типа «плохой коллективист», а это пятно ничем не отмоешь…
Сила коллективистской этики была продемонстрирована в 1966 году в ходе очень интересного исследования сравнительной значимости авторитета группы для личности в СССР, США, Великобритании и ФРГ. Как выяснилось, советские школьники очень большое значение придают тому, как их одноклассники оценят их хорошее поведение.
Результаты приведены в книге Урии Бронфенбреннера «СССР и США: два мира детства». Он возглавлял группу исследователей, которые в каждой стране отобрали по 150 12-летних детей и предложили им набор ситуаций, в которых дети должны были выбрать между правильным и неправильным поведением, например: обман на контрольной или сокрытие факта порчи чьего-либо имущества. Тесты проводили при трех различных условиях. В первой ситуации детям говорили, что результаты их деятельности никто не узнает — ни родители, ни учителя, ни одноклассники, и что их ответы в анонимном порядке занесут в компьютер. Во второй — что их ответы станут известны на родительском собрании, но одноклассники о них не узнают; в третьей — что узнают только одноклассники, а не родители или учителя.
Как отмечает в своей книге Бронфенбреннер, «результаты показывают, что во всех трех ситуациях советские дети гораздо менее охотно идут на антиобщественное, неправильное поведение, чем их сверстники из западных стран. Кроме того, эффект группы имел на советских детей влияние совсем отличное от того, какое он имел на американских ребят. Если американским детям говорили, что их одноклассники обо всем узнают, они с еще большей охотой шли на неправильные поступки. Советские же подростки проявили прямо противоположную тенденцию. На самом деле их одноклассники были для них так же важны, как и родители и учителя, в плане выбора правильного поведения. Советские подростки, как показано было в параллельном исследовании, наибольшее значение по сравнению с другими группами детей придавали внешней правильности — т. е. аккуратной одежде, соблюдению порядка и хорошему поведению и значительно меньше, чем дети из других стран, тому, что надо говорить правду и искать интеллектуального взаимопонимания».
…Итак, эти результаты показывают, как жизненно важен коллективизм в формальной системе ценностей, и оставляют открытым вопрос, в какой степени он определяет поведение. По этому поводу мои сведения довольно противоречивы. В некоторых школах я обнаруживал явное нежелание использовать коллектив в качестве инструмента для установления дисциплины. А в других учреждениях молодые люди объясняли мне, что их старшие товарищи имеют в своих руках всю необходимую власть и авторитет, чтобы вызвать правильное поведение и привычку к хорошей учебе. «Коллектив куда более важен, чем родители, — сказал мне студент-юрист. — Нам гораздо важнее, что о нас думают в коллективе, чем что о нас думают родители». В средних школах в повседневной практике используется коллективное «уговаривание», рассказал он мне, а в случае необходимости — и коллективное «наказание»…
Представление о том, что коллектив поднимает и воспитывает в человеке его лучшие качества, занимает важное место в системе советской этики. Даже если в кинематографе и в театре показывают разрушительную силу коллектива, все время остается впечатление, что было извращено нечто весьма благородное. Идею коллективизма не критикуют никогда: западные ценности индивидуализма никогда не имеют первостепенного значения. Считается, что коллектив — огромная сила, если ее правильно применять. Этот тезис, безусловно, на руку советской политике лакирования реальности слоем тщательно отполированного оптимизма.
Важным моментом этой концепции является, в частности, то, что за поведение и успехи ребенка отвечают и учителя и родители… Вообще, в школе деятельность ребенка очень тесно связывают с его родителями… Советские классные комнаты выглядят нешуточными помещениями для изучения основ чтения, письма и арифметики: твердые старые парты и скамейки прикреплены к полу строгими рядами; стены увешаны лозунгами и портретами. Пять или шесть раз в году класс заполняется родителями, которые садятся за парты, как дети, и слушают сообщение учителя о том, как эти дети учатся и ведут себя.
Институт открытого родительского собрания резко разделяет советское и американское общество, ибо, даже если некоторые учителя более жестоко раскрывают грехи ребенка всем родителям его класса, чести личной, уединенной встречи с учителем в американском стиле никто из советских родителей не удостаивается. Уйти от этого нельзя. Ирина Макклеллан (русская учительница английского языка, вышедшая замуж за американца. — Примеч. перев.) испытала на себе и родительскую, и учительскую долю и считает, что эта система ужасна. «Родители боятся, — сказала она с раздражением в голосе. — Они боятся ходить на собрания, потому что они себя там чувствуют, как дети».
Элизу и Кевина Клоузов этот процесс невероятно заинтересовал. Прочитав фамилии хорошо и плохо успевающих учеников, учительница каждому родителю по очереди рассказывает о пороках его ребенка. «Родители трудных детей вставали один за одним и пытались хоть что-то объяснить, — рассказал Кевин. — Они даже стояли за партами, мы просто вынуждены были, совсем как маленькие, втиснуться за парту, а потом встать и попытаться хоть как-то объяснить учителю, в чем проблема и почему такой-то и такой-то ребенок плохо учится. Например, «поздно прихожу с работы», «бабушка приболела» или еще что-нибудь в том же духе. Это меня невероятно удивило — так просто говорить о таких глубоко личных вещах на глазах у всех…»
«Ну было и кое-что другое, — сказала Элиза. — Некоторые родители начали жаловаться, что заболел учитель английского языка и вместо него прислали непрофессионала. Родители стали говорить: «А кто детей учить будет? Английский в этой школе — важный предмет, мы хотим, чтобы был хороший учитель». Все закричали: «Хотим!»
* * *Никогда не знаешь, когда представится возможность познакомиться с неизвестными тебе до этого сторонами советской жизни. В моей квартире и в бюро «Таймс» очень часто звонил телефон. Незнакомые люди просили встретиться с ними. Чаще всего они отказывались назвать свое имя и вообще говорить по телефону. Я, как правило, соглашался на встречу. Большинство из них — это потерявшие всякую надежду люди, для которых американская пресса — последний шанс. Другие были просто сумасшедшие.
Однажды мне позвонила женщина и официальным голосом сообщила, что композитор Иосиф Аршакович Андрасян написал статью для «Нью-Йорк таймc». Не могу ли я ее забрать? Я решил, что говорю с его секретаршей, и поехал по указанному ею адресу. Выяснилось, что там была не контора или студия Андрасяна, как я предполагал, а квартира, и женщина эта была его жена. Андрасян оказался полным, дружелюбным человеком. Он усадил меня в гостиной и упросил прочесть длинное заявление — напечатанную по-русски через один интервал на машинке декларацию, содержащую жалобы на то, что ему не дают уехать в его родной город Ереван, что в его квартире невозможно сочинять музыку и т. д. Когда я все это прочел, он стал излагать мне свои проблемы. Во-первых, он открыл концепцию нравственности в музыке. Это открытие было сделано, когда он сочинял свою вторую симфонию, и он написал про это целую книгу. Тут композитор принялся нараспев читать из массивной рукописи. По его словам, он послал эту книгу знакомому приятеля дальнего родственника кого-то из членов Политбюро, и отрывок из нее украл Брежнев, использовав в одной из своих речей… «Украл?» — «Да, да, вот этот кусок, — ответил он, размахивая пачкой листов, — но он же все переврал!»
Я встал и собрался уходить, но Андрасян сказал, что это еще не все. «Меня поселили прямо рядом с заводом, — заявил он, широким жестом указывая на окно, — а там одна машина стучит со скоростью 40 ударов в минуту — «бам, бам, бам, бам», а еще какая-то машина жужжит «вж-ж-ж-ж-ж», точно на ноте «ре» второй октавы. Можно в таких условиях сочинять музыку?» Я прислушался. Дело было сразу после полудня в будний день. Я ничего не услышал. В комнате было так тихо, как вообще только может быть в советской квартире. Он увидел удивление на моем лице и сказал: «Ну там же знают, что вы пришли, поэтому все машины выключили».
