Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса - Делягин Михаил Геннадьевич
7.3.2. Английский прагматизм как тормоз агрессии – против немецкого романтизма
Глубокие культурные различия между Англией и Германией проявились в роли и облике фашизма в этих странах и в силу различий между британским прагматизмом, постоянно сверяющим свои аппетиты с реальностью, и густо замешанном на язычестве немецким романтизмом, в принципе вполне готовым в любой момент начать отрицать реальность как таковую.
Английский прагматизм, вполне допуская чудовищные зверства тогда, когда они казались гарантированно безнаказанными (вроде истребления туземцев Австралии, концлагерей для гражданского населения во время англо-бурской войны со смертностью 22–34 % и во время оккупации России в гражданскую войну, а также вымаривания голодом Бенгалии в 1943 году Черчиллем для предотвращения восстания против колонизаторов, объективно передавшего бы эту территорию японцам), всегда рассматривал их как крайнюю меру, а не как необходимую обыденную норму.
Это вызывалось не моральными соображениями и даже не страхом возмездия, а всего лишь желанием не провоцировать чрезмерного сопротивления, которого можно было избежать без избыточного насилия.
Кроме того, Британская империя, как ранее Византийская, столкнувшись с невозможностью физического уничтожения многократно превосходивших её «дикарей», самим ходом собственного развития была подведена к необходимости сотрудничать с ними – пусть и в заведомо неравноправной форме.
Империалисты викторианской эпохи хорошо сознавали, что, «хотя низшие расы должны страдать в борьбе за жизнь, цивилизованные расы не могут позволить себе стереть их (выполняющих столь много необходимых функций) с лица земли» [80]. Немецкий историк Трейчкев конце XIX века так характеризовал прагматичную традицию Англии учитывать объективные пределы практического расизма: «За этим соображением стоят… чувства взаимозависимости, а не человеколюбия. В своих же интересах власть должна прибегать к гуманным мерам» [348].
Не имея в целом опыта значимого, массового, переплавившегося если и не в общественную, то хотя бы в элитную культуру опыта управления (и тем более управления колониями), немецкие нацисты были чудовищными, извращенными наследниками романтической традиции, истово пренебрегавшей реальностью ради полноты самовыражения.
Патологическая искренность их вождей была глубоко чужда англичанам не только в силу откровенного людоедства и шокирующей жестокости, просто напрашивающейся на симметричный ответ (и наивно не подозревающей о его возможности – здесь уместно вспомнить парадоксальное расхождение между зрелостью немецкого народа и наивной юностью германского государства [95]), но и из-за традиционного doublespeak – двоемыслия и двоечувствования (см. параграф 3.1). Оно впитывалось британцами буквально с молоком матери в качестве не только эффективного инструмента конкуренции с представителями иных народов, но и одной из наиболее почитаемых и освященных стариной национальных традиций.
В самом деле, чудовищное обещание Гитлера «я освобожу людей… от грязных и унизительных самоистязаний из-за химеры, именуемой “совестью и моралью”» [292], в Англии не получило никакого отклика просто потому, что практическая часть этого обещания, революционного и шокирующего для мещанско-романтической Германии (и континентальной Европы в целом), в Англии не просто была реализована ещё в незапамятные времена, но и стала неотъемлемой частью её общественной культуры, – настолько фундаментальной и традиционной, что она даже не осознавалась большинством её носителей.
В самом деле, английский cant (столь же неудачно, как и doublespeak, обычно переводимый как «ханжество» и даже «двойная мораль» и, особенно после 2014 года, «двойные стандарты») заключается в сочетании оценки других по строгим моральным критериям, а себя – по сугубо утилитаристским, исходящим из обожествления собственной выгоды на основе глубинного представления о своей избранности (не важно, индивидуальной или коллективной).
«Сверхчеловеку» нацистов здесь в принципиальном плане просто не к чему стремиться: всё идеальное для него мировосприятие уже построено, – однако в неизмеримо более мягкой, не стремящейся к зверству как самоцели и способу самоутверждения, умеряемой традициями и прагматизмом форме (в том числе потому, что доказывать нечего и некому: внутриличностные цели нацизма воспринимаются как нечто естественное и по большому счету давно достигнуты).
По-торгашески опасливая предусмотрительность англичан, при всякой возможности ссылавшихся (и ссылающихся по сей день) на разрабатываемое ими же в своих интересах право, – просто для подстраховки, чтобы опереться на него против противников в случае своего ослабления, временного или долгосрочного, – романтически настроенным нацистам была чужда.
Как было указано выше, их разум был подчинен воле до самозабвения, до отрицания реальности, до категорического нежелания рассматривать последствия и реалии поражений (не просто возможных, но и неизбежных при длительной реализации любой сколь-нибудь значимой программы).
Вполне очевидная для любого хотя бы рационально мыслящего человека постановка вопроса в стиле, например, генерал-лейтенанта Ханса Лейкауфа: «Если мы перестреляем евреев, заморим военнопленных, предоставим населению больших городов умереть голодной смертью…, потеряем из-за голода и большую часть сельского населения…, – остается открытым вопрос, кто же будет производить материальные ценности?» – пребывающими в мистическом угаре наследниками средневекового романтизма не воспринималась в принципе, а если и воспринималась, то не более чем как «выражение слюнявого и сентиментального гуманизма» [80].
Значительный вклад в радикализацию немецкого романтизма сыграло почти неуклонное ухудшение положения немцев в Европе по сравнению с другими народами со времен еще Тридцатилетней войны, постоянно, шаг за шагом и ухудшение за ухудшением закрепляемое дипломатическими соглашениями и универсалистскими доводами разума [95].
Систематическое использование универсалистских построений для ущемления национальных интересов немцев стало важным фактором подсознательного отрицания ими этих универсалистских подходов, запирающим их в рамках локального, ограниченного ими самими и их собственными интересами, предельно эгоистичного мировоззрения.
При этом формальная обоснованность международных договоров, подрывающих их интересы, выталкивала породивший титанов философской логики народ в принципиально алогичный романтизм, крайне настороженно относящийся не только к размышлениям о возможных последствиях тех или иных действий, но и к любым размышлениям как таковым.
Если разного рода слабеющие империи периодически занимали место «больного человека Европы» (хотя сказано это – со всем основанием – было про Османскую империю периода её агонии), Германию можно с полным правом назвать «обиженным человеком Европы», – и эта обида стала причиной в том числе системного неприятия ее представителями спасительного для других народов (в первую очередь, конечно, англичан) прагматизма.
7.3.3. Английские технологии социального контроля опирались на христианство, а не язычество
Прагматизм англичан выражался в том числе и в ясном понимании того, что их власть должна опираться не только на голое насилие, но и на моральную силу, что оказывало дополнительное смягчающее влияние на британский империализм (и, хотя христианство и его миссионеры часто создавали досадные для власти помехи, а порой и вовсе казались угрозой колониальному господству, Британская империя сохраняла и поддерживала их как ещё один, духовный стратегический контур своей власти, – причём не только внешней, над колониями, но и внутренней, над собственными социальными низами и собственной элитой).
Перед Первой мировой войной «История английского патриотизма» с потрясающим (особенно с учетом изложенного выше) лицемерием, но в совершенно очевидных сугубо управленческих и политических целях описывала Британскую империю «не только могучей… но также бескорыстной и христианской. Ведь… величие и душа конституции – свобода. Судьбой Британии ещё может стать создание образца империи… через посредство любви» [362].
