Игорь Фесуненко - По обе стороны экватора

Мы энергично пожимаем друг другу руки, после чего Мирабал лезет в ящик письменного стола и достает бумагу, на которой четким шрифтом — видимо, машинистка, садясь печатать этот документ, сменила ленту, — зафиксирован «План работы творческой группы Советского телевидения в провинции Лас-Вильяс».

— Не знаю, правильно ли я понял пожелания товарищей, — виновато улыбаясь, говорит Мирабал, — но мы постарались учесть все ваши просьбы.

Да, все правильно. Неделю назад мы обратились в Гаване к руководству Кубинского радио с просьбой помочь нам в организации этой поездки в Лас-Вильяс. Мы назвали несколько тем будущих репортажей, которые хотелось бы снять в провинции. И теперь я с удовольствием вижу, что все наши просьбы зафиксированы в этом педантично разработанном плане: «Битва за Санта-Клару — последняя битва кубинской революции», «Завод имени Норьега», «Морской порт Сьенфуэгоса», «Революция приходит в Топес-де-Кольянтес», «Вчера и сегодня Тринидада, интервью с художником Бенито Ортис». Чуть ниже — названия отелей, где нам надлежит ночевать. Еще ниже список группы: корреспондент Игорь Фесуненко, оператор Виталий Долина, осветитель Александр Бескаравайный, переводчик Евгений Бойцов. Сопровождают нас кубинцы Габриэль Аренал, Феликс Морехон и Диосдадо Рамирес.

На запланированную в этой командировке работу отведено всего три дня. За три дня мы должны снять пять или шесть сюжетов в четырех городах. Нельзя терять ни минуты, и, прихлебывая дымящийся кофе, без которого на Кубе, как и в Бразилии, просто невозможно ни начать, ни кончить какое бы то ни было дело, я тут же обращаюсь к Мирабалу с просьбой: для сюжета о битве за Санта-Клару нам обязательно нужно разыскать хотя бы одного ее участника, который расскажет советским телезрителям об этом последнем сражении кубинской революции.

Мирабал заметно мрачнеет и со вздохом глядит на черновик своего годового отчета.

— Вам это обязательно нужно?

— Конечно!

— Я, знаете ли, уже предвидел, что вы можете об этом попросить, — говорит он с виноватой улыбкой, — и пытался найти ветерана. Но это оказалось не так-то просто. Один из тех, кого я знаю, находится на сафре, другой уехал в командировку в Гавану, третий — отправился в отпуск в Варадеро.

— Но нам это действительно нужно! — настаиваю я, хотя мне очень неловко отрывать его от собственных дел и забот.

— Хорошо, мы постараемся что-нибудь сделать, — Мирабал улыбается, перекладывая листки своего доклада с одного края стола на другой.

Мы встаем. Протокольная часть визита закончена. Нужно немедленно отправить чемоданы в мотель «Лос Канеес», где Мирабал зарезервировал для нас места, перекусить и отправляться на съемку. Мирабал, грустно глядя в наши неумолимые глаза, обещает разыскать ветерана сегодня к вечеру или завтра к утру.

— Отряды Че Гевары выступали на город оттуда, со стороны Капиро, — говорит Диосдадо, показывая на виднеющийся неподалеку невысокий холм, поросший редким лесом и кустарником.

На притихший, разомлевший от зноя город мы глядим с крыши отеля «Санта-Клара», на которую забрались, чтобы обеспечить Долине высокую точку для съемки панорамы города. Тихо стрекочет «арифлекс», переваривая первую кассету. В объективе отражаются белые стены отеля, на них чернеют царапины и шрамы пятнадцатилетней давности: следы пуль и осколков гранат. Камера наклоняется, снимая застывшее красно-белое море черепичных крыш, серые ленты улиц, большой сквер на площади у отеля.

— Здесь, внизу, в этом сквере, шел особенно ожесточенный бой.

В душной кабине старенького лифта мы спускаемся вниз, оказываемся в холле «Санта-Клары», выходим на улицу, пересекаем мостовую и останавливаемся в сквере, носящем имя «Парк Видал».

Небольшая площадь, круглая беседка в центре, несколько скамеек. Деревья, придавленные солнцем к земле, в изнеможении обронили серую паутину тени на плавящийся асфальт. С одной стороны сквера — белые стены «Санта-Клары», испещренные черными оспинами — отметками вонзавшихся пуль. С другой — окна невысокого серого особняка с выложенной кирпичами надписью на фронтоне: «Говерно провинсиал» — «Правительство провинции».

— Там, в здании правительства, стояли пулеметы Че, — рассказывает Диосдадо. — Они обстреляли «Санта-Клару», где тогда засели агенты батистовской полиции.

Виталий прищуривается, примериваясь к кадру, вертит головой слева направо, потом справа налево. Озабоченно почесывает затылок, затем припадает глазом к видоискателю и нажимает спусковую кнопку «арифлекса». Медленно поворачиваясь, он снимает панораму, повторявшую трассы пулеметных очередей. Тех самых, что навечно отметили белые стены отеля.

Мальчишки, резвящиеся в сквере, бросают свои мячи и самокаты. Вокруг Виталия вскипает дружная, галдящая толпа. Каждый хочет попасть в кадр, каждый лезет под объектив.

Кончив снимать панораму, Долина опускает камеру и задумчивым взглядом окидывает «Парк Видал». Его глаза озаряются вдохновением. Тем самым, которое предвещает рождение шедевра. Я могу предположить, что нечто подобное вспыхнуло в глазах Пушкина за пару секунд до того, как он взял в руки свое гусиное перо и вышил бисером строчки про дядю самых честных правил, который не в шутку занемог. И, наверное, именно так загорелся взор Микеланджело в тот миг, когда он увидел у каменотесов Сеттиньяно заветную, столь долго разыскиваемую мраморную глыбу для будущей мадонны с младенцем.

Мы уважительно помалкиваем. Габриэль даже затаил дыхание. А Долина, припав к видоискателю, строчит короткими точными очередями.

…Очередь, и увековечен для потомков дряхлый старичок, вздремнувший на скамейке с газетой в бессильно повисшей руке. Еще очередь: смуглая мамаша, совсем девочка, поправляет пеленку у младенца, шевелящего розовыми ножками в коляске. Очередь: три офицера разговаривают около беседки, жестикулируя и размахивая руками. Несколько воркующих парочек. Стройная мулатка с хозяйственной сумкой в руках. Негр, сосредоточенно раскуривающий толстенную сигару. Быстрыми точными движениями Долина наводит на резкость, поправляет диафрагму, меняет объективы. А я стою в отдалении и пытаюсь представить себе, где они были, что они делали, все эти люди — этот негр, и этот старик, и эта мулатка — в предновогодний декабрьский день пятьдесят восьмого года, когда здесь гремел тот бой? Когда революционеры из «Движения 26 июля» штурмовали крепостные стены казарм «31-го эскадрона». Когда из разместившегося в университетском городке штаба осаждавшей «Санта-Клару» колонны Че неслись связные с приказами команданте. Когда дымились окутанные пороховым дымом пологие склоны Капиро. Когда гремели пулеметные очереди у стен городской тюрьмы, у полицейских казарм, у крепости «Леонсио Видал». Когда вползал, громыхая на стрелках, бронепоезд, посланный сюда Батистой в тщетной надежде спасти Санта-Клару.

Потом мы садимся в машину и едем на место, где погиб знаменитый Вакерито — «Пастушок», как прозвали Роберто Родригеса, командира «Батальона самоубийц». Столь устрашающее имя этот отряд носил не случайно: он выполнял самые трудные задания Че, и о нем в Повстанческой армии ходили легенды.

Сам Че впоследствии в «Эпизодах революционной войны» вспоминал: «„Батальон самоубийц“ был образцом революционной морали. В него назначались лишь избранные из добровольцев. И, однако, каждый раз, когда кто-нибудь из них погибал — а это случалось в каждом бою — и на его место выбирался новый солдат — один из множества добровольцев, все остальные страдали буквально до слез. И было странно видеть эти слезы у опытных героев, страдавших от того, что их не удостоили чести занять место на переднем краю битвы и, возможно, гибели».

Здесь, в Санта-Кларе, Че поручил Вакерито взять штурмом здание полиции. Сказано — сделано! «Самоубийцы» обложили батистовцев, укрывшихся в серой полицейской казарме. Началась яростная перестрелка.

— С этой крыши и вел огонь Вакерито, — говорит Диосдадо, показывая нам маленький особнячок, метрах в ста от казарм. На нем тоже сохранились следы пуль. И кажется, что в воздухе все еще стоит запах пороха.

— Его помощник Леонардо Тамайо кричал Вакерито: «Пригнись, тебя же убьют!» Но Вакерито смеялся над врагами. И стрелял, стоя во весь рост, — тихо рассказывает Диосдадо. — Пуля попала ему в голову. Всего лишь тридцать минут билось после этого сердце Вакерито. Тридцать минут. Их хватило для того, чтобы привезти героя в госпиталь, где врач Орландо Фернандес Адан смог только одно: грустно покачать головой. Вакерито умер, не приходя в сознание. И Че, примчавшийся в госпиталь через десять минут, сказал: «Погиб не Вакерито. Погибла сотня моих лучших бойцов».

Диосдадо замолкает. И правильно делает. Хочется помолчать. Даже неугомонный Долина перестает суетиться со своим «арифлексом». Все мы — Феликс Морехон, Габриэль, Диосдадо, Виталий — глядим на темный барельеф мемориальной доски, укрепленной на стене, у которой погиб Вакерито.