Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979
Но на это простой ответ в виде вопроса же: «А что им делать в мирное время на улицах?!» Оказывается, далеко не везде такая — да, да — военная истерия, как в Советском Союзе. Живя в СССР, мы так к ней привыкаем, что думаем, будто иначе и быть не может. Так может. Может.
В свете, как говорится, вышесказанного вы, возможно, лучше поймете меня, если я признаюсь, что с некоторых пор очень осторожно отношусь к тем, кто предсказывает человечеству возможные скорые беды, разные апокалипсические ужасы. Опасаться худшего, предупреждать о возможности этого худшего, одним словом, так сказать, здоровая бдительность — да, да, все так. Но где она переходит в самовзвинчивание? Бесконечные истерические крики, что без столкновений, кровопролитий… как это по коммунистической терминологии? «Кто кого?», «Всемирный пожар», «Или мы их, или они нас», «Непримиримые противоречия», «Глобальные конфликты» и так далее — что же это, если не прямое самовзвинчивание, как на той «Вороньей слободке», когда пожар в конечном счете уже не может не состояться.
Не лучше ли бы наоборот: можно жить мирно, можно избежать катастроф и конфликтов. Взглянешь так на историю — господи, скольких несчастий, войн, бед преспокойно могло бы и не быть. Если бы отдельные властелины, группы и целые народы не самовзвинчивались, а держали бы себя спокойно в руках.
Так ведь многого и не было! Не случилось — история молчит. Не случилось — о чем же писать? Мы видим лишь то, что случилось. А что, оно обязательно должно было случиться?
Да, да, потом специалисты, ученые, историки, экономисты, политики с выкладками в руках будут доказывать, что, мол, иначе и не могло быть, что тому были такие-то и такие-то коренные, глубокие и так далее основания. Задним числом все можно доказать.
Ну вот, например, почему обязательно должна была быть советско-финская война в 1939 году? О, какая была тогда шумная, кровавая война, сколько людей убито, искалечено, и кончилась она для СССР позором. А ведь ее преспокойно могло бы и не быть… Не кажется ли вам? А как вы полагаете, семь миллионов одних только умерших от искусственного голода во время проведения коллективизации в 1933–1934 годах, этот действительно апокалипсический ужас, — это непременно должно было быть? И другое, и многое, многое другое…
26 сентября 1975 г.
Горячий камень
Проходят ли и сейчас в советской начальной школе рассказ Аркадия Гайдара «Горячий камень»? Много лет из десятилетия в десятилетие он красовался в учебных программах. Наверное, остается и сейчас; как же, Гайдар — классик пионерской, соцреалистической «павлик-морозовской» литературы. На «Тимуре и его команде» поколения воспитывали, целое движение было «тимуровцев» — помощников партии, комсомола. Писатель, искривляющий мозги взрослых, — это, как кто-то выразился, бедствие. Но втройне бедствие, чума — писатель, искривляющий мозги детям. Я не собираюсь, однако, заниматься разбором творчества Гайдара. Его по-советски хрестоматийный рассказ-притча «Горячий камень» вспомнился мне между прочим. Вот к чему.
Там, если помните, суть заключается в том, что лежит некий пышущий жаром камень, на котором написано, что тот, кто его поднимет и перенесет — забыл уже, то ли на гору, то ли, наоборот, с горы в долину, — тот начнет жить сначала. И вот подходят к нему разные советские люди, сперва радуются, что можно начать жить сначала, потом думают и приходят к выводу, что не следует. Старый большевик, например, считает, что он жил и живет правильно, на пользу делу коммунизма, и он не нуждается в том, чтобы жить сначала.
Когда я мальчиком должен был учить это, я помню, никак не мог понять, в чем тут глубина философии, не видел никакой глубины, не видел тогда, не видел после и не вижу сейчас. Но тогда мне думалось, что если все, похоже, видят, а я нет, то у меня, значит, чего-то не хватает в голове? Сейчас думаю, что никто никакой глубины не видел, а только делали вид, что видят. Увидеть там глубину можно лишь при том условии как раз, чтобы голова не обладала ни малейшей способностью мыслить.
Помнится, как-то давно одна старая, усталая учительница в приливе откровенности с отвращением пожаловалась мне, что вот такую ерунду (и не просто безобидную ерунду, а пакостную) учитель обязан втискивать в детские головы. Я тогда так обрадовался: первый раз в жизни встретил человека, который вслух сказал то, что и я думал, то есть что «Горячий камень» — ерунда, и еще пакостная.
Видите ли, нет на свете человека, который бы не делал в жизни ошибок, о каких стоило бы пожалеть и каких — если бы да кабы можно было сначала — уж как-нибудь постарался не повторить. Или: ну пусть уж не вся жизнь, но о каких-то периодах в ней — каждый может сказать: эх, нехороши были, обидно, что были… Помилуйте, искренне считает, что прожитое было идеальным, безошибочным абсолютно самоуверенный и самодовольный кретин.
В «Горячем…» же «…камне» Гайдар, и глазом не моргнув, и не покраснев, предложил всем восхищаться такой личностью. Это, знаете, разные старые великие мыслители мучились своими ошибками, сожалели, что жили не так, как надо бы. Лев Толстой мучился, казнил себя, Чехов Антон Павлович так сожалел и о том и о другом. Чудаки, старье. Это потому, что они не были вооружены всепобеждающим учением Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. Явились большевики, которые ошибок не делают, живут на удивление правильно, так что им прямо насильно в руки «горячий камень» дают: мол, бери, живи опять сначала — а они даже не понимают зачем… Я, грешный человек, признаться, камень бы тот взял. Как вспомнишь: ох, сколько в жизни было лишнего, ненужного и такого, от чего уши горят от стыда, и, наконец, просто безвозвратно, бездарно потерянного времени. Но даже если бы я, как тот большевик, не видел на себе ни одного, ну решительно ни одного пятнышка, расположительный герой, мечта советской критики и Главлита, то и тогда бы у меня остались претензии — не к себе уже, нет, а хотя бы… к обстоятельствам. Да. К обстоятельствам.
Вот учился я в молодости, так много лет учился и, в частности, долго, мучительно зубрил по языкознанию гениальные труды Сталина — о базисах, там, надстройках, мысль без языка не существует, реакционное учение Марра, экзамены строжайшие, как все тряслись: тройку схватишь — стипендии лишат. Три раза я успел изучить, да от доски до доски, знаменитый «Краткий курс истории ВКП(б)». А его изучали бесконечно, кончали и опять начинали. А «Вопросы ленинизма», а «Детская болезнь левизны…», а «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов», а «Призрак бродит по Европе…», а что было на IX съезде, а что было на XI, на XII съезде, а кто такие «ликвидаторы», кто «отзовисты», а тактика партии в период между… Боже мой! Я это изучал. У меня была молодая, свежая, не переполненная голова, и вот ее надо было по края забивать этим. Какая обида, как жаль! В то же самое время, но в мире другом где-то такие же точно ребята, как мы, изучали нечто другое, более стоящее в Сорбоннах, в Кембриджах.
Нас учили литературе по «Цементу» Гладкова, «Хлебу», «Железному потоку», «Поднятой целине» и «Кавалере Золотой Звезды». Глаза бы мои этого не видели! А они должны были это читать, мозг — запоминать, рука — в любой момент быть готовой писать «Положительные образы коммунистов Разметнова и Нагульнова», «Основополагающая работа В.И. Ленина «Партийная организация и партийная литература»… «Лев Толстой, как зеркало русской революции»…
Кажется, волосы у меня готовы шевельнуться, когда я сегодня вот так ошеломленно перебираю, на что уходили силы — лучшее время в отпущенной мне жизни, время молодое. Но это только начало. Далее я боюсь даже приблизительно подсчитать, сколько времени в жизни пожрали, например, бесконечные, бездонные — не счесть им числа! — собрания и ритуалы. Да, боюсь подсчитать, потому что, может быть, застенаю от обиды.
Боже мой, зачем же это было? Кому это нужно было? Мне? Увольте! Кому угодно, только не мне. Тогда, собственно, кому? И что ему была за польза от того, чтобы так бездарно губить силы и время — мои и миллионов?
И знаете, если сделать вид, что серьезно пытаешься найти ответ на этот вопрос, начинают мелькать лица, фигурки разных человечков с повелительными голосами, но имена их по большей части стерлись, забылись. Ведь они что? Они были просто исполнители, никому из них лично не было никакого резона, никакого удовольствия, чтобы моя жизнь была удушаема ерундой. Это за ними стояли исполнители рангом крупнее. Но они меня и в глаза не видели, а я — их. Им, казалось бы, тем более я должен быть безразличен — зачем им непременно портить мне что-то? Были и умершие уже давно, иные — сто лет назад. Погодите, так это им надо было сто лет назад, чтобы я сегодня так бездарно жил? Смеетесь!.. Тогда кому же нужно? Абстракции? Получается, что да. Какой-то мертвой, нечеловеческой, абстрактной — с больших букв — Всеобщей Схеме, от которой равно мучаются и исполнители и исполняющие, и, значит, так себе и коптим среди клеток и ребер ее — каждый свой отрезок неповторимой жизни.
