Лев Аннинский - Русские и нерусские
Впрочем, и тут логика расчищаемого места до меня добралась. Как-то написал я предисловие к одному весьма интересному роману. Звонит издатель: а вы не будете возражать, если фрагмент из вашего предисловия мы поместим на задней обложке? Пожалуйста, помещайте.
Получаю книжку, смотрю на заднюю обложку и глазам не верю: слова мои, а в целом — какая-то сладкая каша. Составил издатель коллаж из моих вежливых обмолвок о талантливости автора. Мне это было не очень важно, но требовалось по ходу дела для смягчения некоторых острых мест анализа. А тут. я почувствовал, как издатель мучился, просеивая мой текст и выискивая — что? То самое, от чего я бежал: оценки! Будто я автора «хвалю». Будто я его «рекомендую». Реклама нужна! Двигатель торговли.
Итак, я не даю оценок, не выдвигаю обвинений, не бросаю упреков автору. Я пропускаю его текст через свою душу, его душевное состояние становится моим, я не говорю «он не понимает», я говорю: «это непонятно», «это нам с ним непонятно», «это в нашей с ним реальности непонятно». Я даже не выделяю специально наши с ним точки совпадения — это у нас не точки, а объемы, и совпадают они — изначально, фактом интереса.
А если реальность абсурдна или ложна, то и отвечаем мы за нее вместе; дело ведь не в том, что он «не то» или «не так» написал, дело в том, что написанное им (и встречно прочувствованное мной) есть продолжение реальности, нас с ним породившей.
Поэтому все «пороки полемики» с абсурдом и ложью этой реальности относятся столько же ко мне, сколько и к нему.
Тут я с удивлением и радостью осознаю, что «парадоксальный» стиль критики, который я вслепую и на ощупь вырабатывал всю свою профессиональную жизнь и из-за которой вечно ходил в чудаках, дураках ит. п., - стиль этот целиком укладывался в те новейшие правила интеллектуального общения, которые излагает Аркадий Ильич Пригожин в статье «Диалогические решения».
Dixi.
Впрочем, маленькое дополнение. Владимир Бондаренко, мой коллега по критическому цеху, недавно со смехом заметил, что писатели, довольные тем, что я разобрался с их текстами в той толерантной манере, когда ужас и абсурд бытия не сваливаются на голову оппонента, а трактуются как наша общая боль, — писатели эти после нашего диалога «улыбаются отрубленными головами».
Ода. Яи сам, читая иной раз о себе, чувствую, как голову мою весело отделяют от тела. И, улыбаясь этой косметической операции, посылаю такому оппоненту искренний воздушный поцелуй.
Суп из перочинного ножика
Либерализм! Хоть слово пусто,
Но мне ласкает слух оно.
Вариация на блоковскую тему
Да простят мне нынешние скифы самоуправство с общеизвестной цитатой из великого поэта. За такие фокусы сидеть мне в списке критиков-постмодернистов, которые подменяют протуберанцами собственного «эго» нудный мониторинг литературного процесса и с хрустом, не отходя от кассы, упиваются подобными эффектами, вместо того чтобы перелопачивать первозданный хаос, ежедневно перемалывая и подвергая анализу словесную реальность.
Может, все-таки о реальность ушибусь на этот раз.
Реальность — изящный томик под названием «Либерализм: взгляд из литературы», изданный Фондом «Либеральная миссия» (есть и такой) в итоге многодневной дискуссии («чтобы содействовать развитию либеральной идеологии. соответствующей современной России») и давший трибуну полусотне ярких авторов («литературных критиков, издателей и социологов»), из которых упомяну сразу тех, кто перечислен на обложке («Наталья Иванова, Андрей Немзер, Игорь Захаров, Дмитрий Бак, Лев Гудков, Лев Рубинштейн и др.»), добавив к «и др.» Романа Арбитмана (из коего я ради стилистического «запаха» процитировал рассуждение о протуберанцах и мониторинге).
Чувствуя, что я выпал из когорты либералов (а по мониторингу новейших экспертов и из литературной критики вообще), я воспользуюсь положением стороннего наблюдателя (вне ящика, как сказал бы Добролюбов) и прибегну к жанру, наиболее естественному для такого положения, — к заметкам на полях. Тем более что поля тучные. А что на них произрастает — попробуем.
«Маленькое поле свободомыслия»
Наталья Иванова (главный докладчик по главной теме) ищет союзников в толще прошлой русской литературы (и истории, соответственно):
«Если сравнить русские корни либерализма (Новиков, Радищев, Герцен) с антилиберальными традициями, то станет очевидным: либеральное течение в истории России «подсоединялось» к революционной мысли. А гротескное изображение российских либералов, карикатура на либералов (и на их образ жизни, как бы оторванный от реальной российской действительности) присутствовали (в разной степени, но.) в антилиберальной литературе: в прозе Достоевского и Льва Толстого, Тургенева и Салтыкова-Щедрина, Чехова и Горького.»
При всем уважении к Новикову и Радищеву (и при любви к Герцену) — не могу удержаться от вопроса: не чувствует ли Наталья Борисовна, что крупнейшие русские классики (ею перечисленные)
Может, Советская власть пресекла это безобразие? Увы.
«Традиция гротескного изображения советско-русского либерала была поддержана Владимиром Маканиным (повесть «Один и одна»), Олегом Чухонцевым (поэма «Однофамилец»), Виктором Астафьевым («Царь-рыба», «Печальный детектив»). Можно ли заключить, что сами писатели парадоксальным образом послужили злорадному вытаптыванию маленького поля свободомыслия с его либеральными ростками, дали в руки своим оппонентам аргументы против, привычнее (опять же парадоксальным образом) ощущая себя в выжженном пространстве несвободы?»
А знаете, можно это заключить. Причем, без всякого сваливания грехов на писателей, которые «послужили» или не «послужили». Разумеется, всякий конкретный конфуз можно объяснить обстоятельствами времени и места. Например, фразочку Блока: «Я поэт, следовательно, не либерал». Или грезы Достоевского о проливах. Или раздражение Толстого, разглядевшего у Тургенева «либеральные ляжки». Вообще-то — «демократические», но авторы книги «Либерализм» самоотверженно перетаскивают это недоразумение на свой баланс. И правильно делают: чем крупнее и независимее художник, и очевиднее его неприязнь к либерализму.
Вы скажете: это неприязнь к системе фраз. Именно! Хотя без либерализма ни одна система фраз вообще не осуществится.
Это что, случайно? Или есть что-то в этом недоразумении сущностное?
Да, недоразумение сущностное. Борясь за либеральное вольномыслие, дыша воздухом либеральной свободы слова, будучи либералами по своему исходному психологическому состоянию (то есть людьми, желающими говорить вслух о том, что они думают), — авторы книги «Либерализм» усердно ищут либеральную идею, либеральные ценности, либеральную реальность, да все никак не найдут. Невод пуст!
А может, либерализм этот самый — пуст по определению? Может, его и нет?
Отнюдь! Мы же дыханием ощущаем, что он есть. Потому и дышим, что не замечаем. Воздух насыщен, а в рот не положишь.
Во рту — слово. Истые филологи, авторы «Либерализма», в слово и вгрызаются.
Раздвоенное жало свободы
Денис Драгунский один только и исхитряется на нетривиальность: отыскивает в латыни, что «либер» — дитя. Подключает Достоевского — то место из письма Александру II, что русская свобода — свобода детей вокруг отца. И оставляет нам послевкусие: есть, мол, в либеральном образе мыслей что-то детское.
Все остальные удерживаются при той неоспоримости, что либерализм — от «свободы»: liberty. Или liberte — с выносом на liberalite (щедрость). Все прочее — от лукавого. А лукавый-то к слову liberte как раз и добавит libertine (распутник).
Но не будем изощряться: либерализм — от слова «свобода». И точка.
Впрочем, двоеточие. Свобода как объект рефлексии раздваивается. Во всяком случае — если говорить о русском сознании. Я имею в виду не только общеизвестную «змеиную» мысль, что европейское понятие свободы (моя свобода ограничена свободой других) подменена в России понятием воли (воля безгранична, с ней может справиться только безграничная же воля диктатора). Это двоение иногда демонстрируется появлением в либеральных рядах своего рода радикалов от либерализма, которые приводят прочих либералов в замешательство (прикрытое в выступлениях участников книги или философской невозмутимостью, или литературной веселостью).
Есть другое расщепление свободы, глубоко и точно осмысленное в трудах русских идеалистов: «свобода от.» и «свобода для.». Удивительно, но это двоение термина совершенно не чувствуется в рефлексии авторов книги, хотя и выявляется через эмоции. Даже такой знаток русской идеалистической философии, как Алла Латынина, проходит мимо этого «расщепления» свободы. Впрочем, школа сказывается, и среди либеральных идеологов, мучительно ищущих «либеральную идею», — суждения Латыниной на этот счет выделяются трезвящей осведомленностью.
