Генри Киссинджер - Дипломатия
Другой русский дипломат позднее с горечью писал о различии между Германией Бисмарка и Германией кайзера:
«Великая война явилась неизбежным следствием поощрения со стороны Германии политики Австро-Венгрии в отношении проникновения на Балканы, которое увязывалось с грандиозной пангерманской идеей германизированной „Малой Европы". Во времена Бисмарка такого бы никогда не случилось. Происшедшее явилось результатом новых немецких амбиций взяться за выполнение задачи, еще более грандиозной, чем стояла перед Бисмарком, но уже без Бисмарка»[272].
Русские дипломаты оказывали Германии незаслуженную честь, ибо кайзер и его советники в 1914 году обладали планами долгосрочного характера не в большей степени, чем во время любого другого из предыдущих кризисов. Кризис в связи с убийством эрцгерцога вышел из-под контроля, поскольку ни один из лидеров не был готов отступить. Каждая из стран была превыше всего озабочена выполнением формальных договорных обязательств, а отнюдь не разработкой всеохватывающей концепции долгосрочных общих интересов. Европе более всего недоставало путеводной системы ценностей, которая явилась бы общей для всех держав, подобно той, что была во времена действия меттерниховской системы, или той, что отражалась в откровенной дипломатической гибкости бисмарковской «реальной политики». Первая мировая война началась не из-за того, что отдельные страны нарушили заключенные ими договоры, а из-за того, что они исполняли их чересчур буквально.
Одним из множества курьезных — и самых странных — аспектов прелюдии к первой мировой войне было то, что поначалу ничего не происходило. Австрия, верная своему обычному стилю деятельности, медлила, отчасти потому, что Вене требовалось время преодоления внутреннего сопротивления венгерского премьер-министра Иштвана Тисы, иначе она бы рисковала целостностью империи. Когда же тот наконец уступил, Вена 23 июля выступила с сорокавосьмичасовым ультиматумом Сербии, нарочно выдвигая столь трудноисполнимые требования, чтобы он обязательно был отвергнут. И все же эта задержка лишила Австрию того преимущества, что уже сошли на нет первоначальные проявления возмущения по всей Европе в связи с убийством эрцгерцога.
В меттерниховской Европе, где легитимизма придерживались все, Россия, без всякого сомнения, санкционировала бы австрийские меры против Сербии в связи с убийством принца, являющегося прямым наследником австрийского трона. Но к 1914 году легитимность перестала быть всеобщим связующим принципом. Симпатии России к своему союзнику Сербии перевешивали негодование по поводу убийства Франца-Фердинанда.
В течение месяца, последовавшего за убийством, австрийская дипломатия была лениво-медлительна. Затем началась безумная гонка нагнетания катаклизма, занявшая всего неделю. Австрийский ультиматум вывел события из-под контроля политических руководителей. Ибо стоило предъявить ультиматум, как любая из крупных стран оказывалась перед необходимостью подать сигнал к мобилизации. Необратимый! По иронии судьбы мобилизационная колесница Джаггернаута была пущена в ход той самой страной, для которой мобилизационные графики не играли роли. Ибо Австрия, единственная из великих держав, имела до такой степени устаревшие военные планы, что они не зависели от скорости их осуществления. Для австрийских военных планов не играло роли, в какую неделю начнется война, коль скоро рано или поздно ее армии были в состоянии вступить в схватку с Сербией. И Австрия предъявила ультиматум Сербии не для того, чтобы ускорить военные приготовления, а для того, чтобы положить конец сомнениям. Более того, австрийская мобилизация не угрожала ни одной из великих держав, ибо для ее завершения требовался месяц.
И вот получилось так, что мобилизационные планы, сделавшие войну неизбежной, были приведены в движение как раз той самой страной, чья армия реально вступила в схватку лишь после того, как уже произошли крупнейшие битвы на Западе. С другой стороны, независимо от состояния готовности Австрии, если бы Россия пожелала угрожать последней, она бы могла отмобилизовать лишь часть войск, но это действие все равно повлекло бы за собой необратимую реакцию Германии (причем, похоже, никто из политических руководителей не понимал сущности подобной опасности). Парадокс июля 1914 года заключался в том, что страны, имевшие политические причины начать войну, не были привязаны к жестким мобилизационным планам, а нации, обладающие жесткими мобилизационными планами, как-то Германия и Россия, не имели политических причин вступать в войну.
Великобритания, единственная страна, находившаяся в наилучшей ситуации, чтобы остановить цепь надвигающихся событий, колебалась. У нее практически не было интересов, связанных с балканским кризисом, хотя она и была всерьез заинтересована в сохранении Тройственного согласия. Боясь войны как таковой, она в еще большей степени опасалась германского триумфа. Если бы Великобритания ясно и недвусмысленно объявила о своих намерениях и дала бы Германии понять, что вступит во всеобщую войну, кайзер, возможно, и уклонился бы от конфронтации. Именно так позднее представлял себе это Сазонов:
«Не могу удержаться от того, чтобы не высказать мнение, что если бы в 1914 году сэр Эдуард Грей, как я настоятельно просил его об этом, своевременно и недвусмысленно заявил бы о солидарности Великобритании с Францией и Россией, он, возможно, спас бы человечество от этого ужасающего катаклизма, последствия которого поставили под угрозу само существование европейской цивилизации»[273].
Британские руководители опасались подставить под удар Тройственное согласие, выказав колебания в поддержке союзников, и в то же время, как бы противоречиво это ни выглядело, не желали выступать с угрозами Германии, чтобы сохранить за собой право выбора в нужный момент и иметь возможность вступить в переговоры. В результате Великобритания очутилась между двух стульев. У нее не было юридических обязательств вступать в войну на стороне Франции и России, заверял Грей на заседании палаты общин 11 июня 1914 года, чуть более двух недель до убийства эрцгерцога: «...Если между европейскими державами возникнет война, то не существует таких неопубликованных соглашений, которые ограничивали бы или сковывали свободу действий правительства или парламента в принятии решения о том, следует ли Великобритании принять участие в войне...» [274]
С правовой точки зрения это было совершенно верно. Но при всем при том существовала неуловимая тонкость морального характера. Французский военно-морской флот находился в Средиземном море потому, что имелось морское соглашение между Францией и Великобританией; в результате побережье Северной Франции оказывалось полностью неприкрытым перед лицом германского военно-морского флота, если Великобритания не принимала участия в войне. По ходу развития кризиса Бетман-Гольвег заверял, что германский военно-морской флот не будет использован против Франции, если Великобритания ласт обещание оставаться нейтральной. Но Грей отказался от этой сделки по тем же самым причинам, по которым отклонил германское предложение 1909 года о замедлении строительства военно-морского флота в обмен на британский нейтралитет в европейской войне, — ибо подозревал, что после поражения Франции Великобритания окажется беззащитна перед лицом Германии:
«Вам следует уведомить германского канцлера, что его предложение относительно того, чтобы мы связали себя обязательством о нейтралитете на подобных условиях, не может в данный момент быть предметом рассмотрения.
...Для нас заключение подобной сделки с Германией за счет Франции было бы позором, от которого никогда бы не удалось очистить доброе имя нашей страны.
Канцлер также просит договориться об отказе от имеющихся у нас обязательств и интересов в связи с нейтралитетом Бельгии. Такую сделку мы также не можем рассматривать»[275].
Дилемма Грея заключалась в том, что его страна оказывалась в тисках: с одной стороны, общественного мнения, а с другой —традиционных принципов внешней политики. Отсутствие общественной поддержки возможности войны по поводу Балкан, естественно, вызывало раздумья и нерешительность. Но если бы Франция потерпела поражение или потеряла уверенность в союзе с Британией, Германия приобрела бы то самое господствующее положение, против которого всегда выступала Англия. Следовательно, становилось весьма вероятным, что в конце концов Великобритания вступила бы в войну, чтобы предотвратить военное поражение Франции, даже если бы Германия не вторглась в Бельгию. Хотя потребовалось бы некоторое время, чтобы британский народ созрел для поддержки такого шага. В течение этого периода Великобритания еще могла выжидать. Однако решение Германии бросить вызов одному из наиболее устоявшихся принципов английской внешней политики — принципу недопущения контроля над Нидерландами со стороны любой из великих держав — привело Великобританию к отказу от дальнейших сомнений и раздумий, война более не могла закончиться компромиссом.
